— Есть, но выходит то же самое.
— Ты должен благодарить Провидение, Оле; надо всегда благодарить Провидение, хотя я и не знаю, какую это имеет цель. Так надо.
Опять настала тишина; потом Оле нарушил ее:
— Ты спишь?
— Нет, я лежу и думаю о статуе Густава-Адольфа; поверь мне…
— Ты не мерзнешь?
— Мерзнуть? Да здесь так тепло!
— Моя правая нога совсем отнялась.
— Накройся этюдным ящиком и воткни по бокам кисти, тебе станет теплее.
— Как ты думаешь, живется кому-нибудь так плохо, как нам?
— Плохо? Разве нам плохо, раз мы имеем крышу над головой? Есть профессора в академии, с треуголкой и шпагой, которым бывало куда хуже. Профессор Лундстрём проспал половину апреля в театре, в Хмельном саду. Это было стильно! Он имел в полном распоряжении всю левую литерную ложу и уверяет, что после часа ночи не было ни одного свободного места в партере; это всегда хороший приют зимой, но плохой летом. Покойной ночи, я теперь засыпаю.
И Селлен заснул. Оле же встал и стал ходить взад и вперед по комнате, пока не начало светать; тогда день сжалился над ним и послал покой, которого не дала ему ночь.
Зима прошла медленно для несчастных, быстрее — для менее несчастных. И пришла весна с ее обманчивой надеждой на солнце и зелень, пока не настало лето — короткое приготовление к осени.
В одно майское утро литератор Арвид Фальк шел из редакции «Рабочего знамени» в раскаленную жару вдоль набережной и смотрел, как разгружались и загружались суда. Его внешность была менее холеной, чем прежде: черные волосы были длиннее, чем требовала мода, борода разрослась à la Henri IV. Глаза горели зловещим огнем, выдающим фанатика или пьяницу.
Казалось, что он выбирал судно, но не мог решиться. После долгого колебания он подошел к матросу, катившему тачку с тюками к бригу. Он вежливо поднял шляпу.
— Не можете ли вы мне сказать, куда идет этот корабль? — спросил он робко, хотя ему казалось, что он говорит очень смелым тоном.
— Корабль? Я не вижу никакого корабля!
Окружающие смеялись.
— Если же вы хотите знать, куда уходит бриг, то прочтите вон там!
Фальк почувствовал, что теряет позицию, но подзадорил себя и продолжал резким тоном:
— Разве вы не можете вежливо ответить на вежливый вопрос?
— Вы? Убирайся к черту, не стой здесь и не ругайся! Берегись!
Разговор прекратился, и Фальк решился наконец. Он повернулся, пошел вверх по улице, пересек рынок и повернул в следующую улицу. Там он остановился перед дверью грязного дома. Опять он колебался, потому что никогда не мог превозмочь свой природный грех — нерешительность.
В это время пробежал маленький оборванный косой мальчишка с охапкой корректур на длинных полосах; когда он пробегал мимо Фалька, тот остановил его.
— Редактор наверху? — спросил он.
— Да, он был здесь с семи часов,— ответил запыхавшийся мальчишка.
— Он обо мне спрашивал?
— Да, много раз!
— Он сердит?
— Да! Как всегда.
И мальчишка стрелой бросился вверх по лестнице. Фальк последовал за ним и вошел в редакционную комнату. Это была дыра с двумя окнами в темный переулок; перед каждым окном стоял стол некрашеного дерева с бумагой, перьями, газетами, ножницами и флаконами клея.
За одним столом сидел старый знакомец, Игберг, в рваном черном сюртуке и читал корректуры; за другим (принадлежащим Фальку) сидел господин в одном жилете, в черном бархатном берете, какой носят коммунары. Лицо его заросло рыжей бородой, коренастое сложение обличало рабочего.
Когда Фальк вошел, коммунар оживленно задвигал ногами под столом и засучил рукава, причем показалась синяя татуировка, состоявшая из якоря и буквы «R». Потом он схватил ножницы, воткнул их в середину утренней газеты, сделал вырезку и сказал грубым тоном, поворачиваясь к Фальку спиной:
— Где вы были?
— Я был болен,— отвечал Фальк упрямо, как казалось ему самому, но кротко, как уверял потом Игберг.
— Это ложь! Вы выходили и пьянствовали! Вы были вчера в кафе; я видел вас…
— Кажется, я имею право…
— Вы можете сидеть где вам угодно, но здесь вы должны быть с боем часов, по уговору. Уже четверть девятого. Я знаю, что такие господа, посещавшие университет, где, как им кажется, они научились ужасно многому, никогда не могут приучиться к порядку в жизни. Ну позволительно ли опаздывать так? Не ведете ли вы себя, как шальной, заставляя исполнять вашего работодателя ваши обязанности? Что? Свет теперь перевернулся, я вижу. Рабочий обращается с хозяином, я хочу сказать — с работодателем, как с собакой, и капитал подвергается насилию. Так-то-с!
— Когда вы пришли к этим убеждениям?
— Когда? Сейчас, сударь! Именно сейчас! И думаю все-таки, что эти убеждения хороши. Но и к другому открытию я пришел. Вы невежда! Вы не умеете писать по-шведски! Пожалуйста, взгляните! Что здесь написано? Прочтите: «Мы надеемся, что все, кто будущий год будет отбывать повторительную службу…» Слыхали ли вы что-нибудь подобное! «…которые будущий год»…
— Да, это верно! — сказал Фальк.
— Верно ли это? Как вы можете утверждать это? Говорят в повседневном разговоре: «которые в будущем году»,— значит, надо так и писать.
— Да, можно и так, но обстоятельство времени может также стоять и в винительном падеже…
— Без ученых фраз, пожалуйста! Не подъезжайте ко мне с такими глупостями. Быть может, я глуп? Быть может, я не могу говорить по-шведски? Я правильно поставил вопрос. Делайте теперь свое дело и в будущем соображайтесь со временем.
Он с криком вскочил со стула и дал пощечину мальчишке:
— Как ты смеешь спать среди бела дня! Я научу тебя не спать. Ты еще достаточно молод для взбучки!
Он схватил жертву за помочи, бросил на кучу непроданных газет и, распоясавшись, выдрал ее своим ремнем.
— Я не спал! Я не спал! Я только вздремнул! — кричал от боли мальчишка.
— Ах, так ты еще ругаешься! Ты научился лгать, но я научу тебя говорить правду. Спал ты или не спал? Говори правду, не то наживешь беду!
— Я не спал,— бормотал несчастный, который был еще слишком молод и невинен, чтобы ложью выпутываться из западни.
— А, ты все еще отпираешься! Какой закоснелый негодяй! Так нагло лгать!
Он хотел еще больше наказать маленького правдолюбца, но Фальк встал, подошел к редактору и сказал твердым голосом:
— Не бейте мальчика! Я видел, что он не спал.
— Нет, послушай только! Вот весельчак! «Не бейте мальчика!» Кто так выражается? Мне кажется, комар жужжит у меня над ухом. Быть может, я ослышался? Надеюсь! Господин Игберг! Вы порядочный человек; вы не учились в университете. Не видели ли вы случайно, не спал ли этот мальчишка, которого я поймал за помочи, как рыбу?
— Если он не спал,— ответил Игберг флегматично,— то он собирался заснуть.
— Это хороший ответ! Не будете ли вы так добры, господин Игберг, подержать здесь за помочи, пока я палкой буду прививать юноше правдолюбие.
— Вы не имеете права бить его,— сказал Фальк.— Если вы тронете его, то я открою окно и позову полицейского.
— Я хозяин в этом доме и бью своих учеников. Он ученик, потому что потом он будет в редакции. Так будет, хотя есть университанты, которые уверены, что нельзя редактировать газету без их помощи. Послушай-ка, Густав, изучаешь ты газетное дело? Что? Отвечай, но говори правду, а то…
Открылась дверь, и заглянула голова — очень необычная голова, которой нельзя было ожидать здесь; но очень знакомая голова, потому что ее изобразили пять раз.
Эта незначительная голова имела то действие, что редактор напялил сюртук, затянул ремень, поклонился с большим умением и оскалил зубы.
Государственный деятель спросил, свободен ли редактор, на что был дан положительный ответ, причем исчез последний признак рабочего, так как баррикадный головной убор тотчас же исчез с головы.
Оба ушли в кабинет редактора, и дверь закрылась за ними.
— Хотел бы я знать, какие планы теперь у графа,— сказал Игберг и сел верхом на стул, как мальчик после ухода учителя.
— Это для меня не загадка,— сказал Фальк,— потому что, мне кажется, я знаю, какой он мошенник и какой мошенник редактор. Но я желал бы знать, как ты из бессловесной скотины сумел превратиться в бессовестную собаку, идущую на всякие гадости.
— Не будь так резок, дорогой друг! Не был ты вчера вечером на заседании?
— Нет! По моему мнению, риксдаг не имеет никакого значения ни для чего, кроме частных интересов. Как покончили с плохими делами «Тритона»?
— Постановили, что государство, принимая во внимание великое национальное значение патриотической идеи предприятия, должно принять на себя обязательства общества, которое должно ликвидироваться, то есть распутаться с текущими делами.
— Это значит, что государство должно поддерживать дом, пока проваливается фундамент, чтобы дирекция имела время навострить лыжи!
