Само собой разумеется, пан Чинский не пренебрег утверждением экономки, что она застала Лешека, когда он писал письма. Пан Чинский был достаточно осторожен, поэтому, несмотря на энергичные требования членов семьи, он никого не впустил в комнаты сына и сам ознакомился с содержанием писем. Во время чтения руки пана Чинского начали дрожать, на лбу выступили капли пота. Письма и рассказ экономки совершенно определенно раскрывали причины апатии Лешека и его внезапного отъезда.
И когда вернулась пани Чинская, пан Станислав, пригласив ее в кабинет, смог связно описать ей происшедшие события, а также дать им верное толкование:
— Сегодня утром Лешек позвал садовника и велел ему срезать почти все цветы в оранжерее, сказав, что заберет их сам, но не объяснил куда. Потом начал писать письма. Я позже дам их тебе, дорогая Эля, ты прочтешь их, но хочу тебя заверить, что опасность уже миновала.
— Какая опасность? — деловито спросила пани Чинская?
— Намерение Лешека покончить жизнь самоубийством.
— Абсурд! — нахмурила броня пани Чинская.
— Читай! — ответил муж, подавая ей исписанные листочки бумаги.
Она читала быстро, и только ускоренное дыхание свидетельствовало о ее глубоком переживании. Закончив читать, она продолжала молча сидеть, закрыв глаза. Лицо ее мгновенно состарилось.
— Где он? — тихо спросила она.
— Послушай дальше. Письма остались здесь, потому что в комнату вошла Михалевская. Лешек спросил ее, на каком кладбище похоронена та девушка, о которой с таким отчаянием он пишет в своих письмах. Михалевская, разумеется, была удивлена и рассказала ему, что девушка жива. Она подсказала ему также, где ее можно найти. Можешь себе представить, какое впечатление произвела эта новость на Лешека. У него был нервный приступ или что-то в этом роде. Потом он как сумасшедший помчался в конюшни запрягать лошадей, ему едва успели принести шубу и шапку. Он направился в сторону Радолишек, наверное, на эту злосчастную мельницу, где, как тебе известно, живет девушка по имени Марыся.
— Ты послал за ним кого-нибудь?
Пан Чинский пожал плечами.
— Это бессмысленно, с ним кучер. Ожидая твоего возвращения, я не принимал никакого решения. Однако долго размышлял над ситуацией и пришел к определенному выводу. Если не возражаешь…
— Слушаю тебя.
— Теперь мы уже знаем, что чувства Лешека к этой девушке не мимолетное увлечение, а глубокая любовь.
— Это абсурд, — закусила губу пани Чинская.
— Я согласен с тобой, но нам следует считаться с объективными фактами. Совершенно очевидно, что он любит ее. Никто не расстается с жизнью от отчаяния из-за гибели просто милого человека. Это одно. И тут он узнает, что девушка жива, и получает такое нервное потрясение, что пугает всех домочадцев. Ничего удивительного в этом нет: человек, который несколько месяцев находился в глубокой депрессии и обдумывал планы самоубийства, вдруг находит все, что потерял. Тогда он вспоминает, что это именно ты, его родная мать, рассказала ему о смерти девушки. Он понимает также, что мы оба не сообщили ему о ее выздоровлении. Теперь представь себе, что он думает о нас, как он нас ненавидит!
Пани Чинская прошептала:
— Я же ему не лгала. Во всяком случае, была уверена, что говорю правду.
— Однако когда ты убедилась в обратном, то решила скрыть от него правду.
— Я не скрывала. Просто не думала, что это так важно для Лешека.
Пан Чинский сделал неопределенный жест рукой.
— Ошибаешься, дорогая Эля. Ты со всей определенностью сказала мне, что нужно скрыть от Лешека выздоровление Марыси.
— Для его же пользы.
— Это другой вопрос.
— Для его пользы. Я хотела, чтобы этот роман выветрился у него из головы.
Пан Чинский нетерпеливо поерзал в кресле.
— Ты все еще называешь это романом?.. Сейчас, после того как прочла его письма?..
— Я не делала ударения на этом слове.
— Кроме того, он пишет, что они были обручены, называет ее своей невестой, объясняет, что скоро должен был состояться их брак.
— Я никогда бы не согласилась на это, — взорвалась пани Элеонора Никогда не дала бы своего благословения!..
Пан Чинский встал.
— Сейчас я сомневаюсь, принял ли бы Лешек наше благословение даже если бы мы умоляли его об этом. Эля, неужели ты так и не поняла, что произошло? Неужели ты не отдаешь себе отчета в том, что мы едва не убили своего ребенка?!. Дай-то Бог, чтобы мы его и так не потеряли навсегда!..
Спокойствие покинуло его совсем. Он взялся руками за голову и забегал по кабинету, повторяя:
— Я его знаю. Он нам этого не простит. Я его знаю. Он не простит!
— Возьми себя в руки, Стась, — слегка дрожащим голосом отозвалась пани Чинская. — Я понимаю твое беспокойство и даже разделяю твои опасения. Но мне не в чем себя упрекнуть. Я по-прежнему считаю, что долг родителей заботиться о будущем своего ребенка…
— Эля, ему тридцать лет!
— Тем более, если, несмотря на свои тридцать лет, он хочет неразумно распорядиться жизнью. Отказ от принципов ради эгоистического удовольствия получить одобрение сына, который собирается испортить себе жизнь — не что иное, как проявление нашей слабости!
— Иначе говоря, — рассмеялся пан Чинский, — ты считаешь, что лучше потерять сына, чем отказаться от своих планов на будущее?..
— Я этого не сказала.
— А что же ты сказала?!
— Что должна придерживаться принципов… но…
— Что но?..
— Но у меня нет для этого достаточно сил, и у тебя, к сожалению, мне тоже не найти поддержки.
Пани Элеонора тяжело опустила голову.
— Чепуха, моя дорогая, — убежденно ответил ей муж. Предположим, что у нас хватит сил и мы не отступим от своих принципов. Во что превратится тогда наша жизнь?.. Мы выроем пропасть между нами и сыном — единственной целью нашего существования, единственным плодом, единственным оправданием нашей жизни в этом мире.
Он положил руку на плечо жены:
— Скажи, Эля, кто у нас останется?.. Что нам останется?.. Представляешь ли ты себе нашу дальнейшую жизнь?..
— Ты прав, — кивнула головой пани Чинская.
— Несомненно. Прими во внимание еще одно: мы не знаем этой девушки. Наша неприязнь к ней основана только на ее низком социальном положении. Мы не знаем о ней ничего, кроме того, что она работала продавщицей маленького магазина, зато мы знаем, что ее полюбил наш сын. Ты думаешь, что он мог полюбить вульгарное, неинтеллигентное, глупое существо, лишенное всяких достоинств? Ты не припоминаешь, как сама отмечала его наблюдательность, правильные замечания в адрес знакомых и критическое отношение к женщинам?.. Почему, ничего не зная о девушке, которую он выбрал, мы думаем о ней самое плохое? Точно так же мы могли бы представить, что она неземное существо. И я убежден — а ты знаешь, я слов на ветер не бросаю, — что большинство наших сомнений исчезнет в тот момент, когда мы познакомимся с ней.
Пани Чинская сидела молча, подперев голову руками и, казалось, рассматривала ковер.
— Если наши возражения во время знакомства возрастут, то, поверь мне, — продолжал пан Станислав, — с течении времени и Лешек разделит их, когда у него появится возможность наблюдать ее в нашем обществе.
— Что ты имеешь в виду?
— Думаю, что самое разумное сейчас забрать эту Марысю к нам.
— К нам?.. В Людвиково?..
— Естественно. И более того, со своим приглашением мы должны поспешить.
— Почему?
— Потому что, если мы сейчас не проявим свое доброе отношение, если Лешек хоть на минуту подумает, что мы колеблемся и по-прежнему хотим оторвать его от Марыси, тогда для нас все будет кончено. Кто знает, не забрал ли он ее уже с этой мельницы и не увез ли к кому-нибудь из своих приятелей?
— Так что же делать? — руки пани Чинской сжались.
— Как можно быстрее ехать туда.
— Куда?.. На мельницу?
— Да. Если еще не поздно.
Пани Чинская быстро встала.
— Хорошо. Пошли за шофером, пусть выезжает.
— Спасибо тебе. Эля, — он привлек ее к себе. — Мы не пожалеем об этом. Стареем, дорогая, и нам нужно все больше тепла.
Когда он вышел, пани Чинская вытерла слезы.
Несколько минут спустя большой черный автомобиль отъехал от крыльца. Погруженные в свои мысли Чинские не проронили ни слова, даже забыли сказать шоферу, куда ехать.
Но ему это и так было известно. В Людвикове все знали, куда едут родители Лешека и зачем. Как же иначе? Ведь есть законы, заставляющие сердца биться в унисон, все их чувствуют и всем они понятны.
Длинная тяжелая машина повернула к мельнице. Сани, груженные зерном, превратили дорогу в сплошные выбоины: приходилось ехать медленно и осторожно. Яркий свет фар метался снизу вверх, неожиданно выхватывая из темноты то силуэт ольхи, покрытой шапкой смерзшегося снега, то черные стволы верб, поросшие тонкими веточками, и, наконец, покатые крыши построек.
