— Если вы быстро повернете семь раз вот эту рукоятку, — сказал Шпигхальтер, показывая на балансир из полированного железа, — то стальная доска разлетится на множество осколков, и они вопьются вам в ноги, как иголки.
— Черт возьми! — вскричал Рафаэль.
Планшет собственноручно сунул шагреневую кожу между двумя досками всемогущего пресса и, проникнутый тою уверенностью, которую придает научное мировоззрение, живо повернул рукоять балансира.
— Ложитесь все, иначе убьет! — неожиданно крикнул Шпигхальтер и сам бросился на пол.
В мастерской послышался пронзительный свист. Вода, находившаяся в машине, проломила чугун, хлынула со страшной силой, но, к счастью, устремилась на старый горн, который она опрокинула, перевернула, скрутила винтом, подобно тому, как смерч обвивается вокруг какого-нибудь дома и уносит его с собой.
— Ого! — хладнокровно заметил Планшет. — Шагрень цела и невредима! Господин Шпигхальтер, вероятно, была трещина в чугуне или же скважина в большой трубе?
— Нет, нет, я знаю свой чугун. Берите, сударь, эту штуку, в ней сидит черт!
Немец схватил кузнечный молот, бросил кожу на наковальню и с той силой, которую придает гнев, нанес талисману самый страшный удар, какой когда-либо раздавался в его мастерских.
— На ней и следа не осталось! — воскликнул Планшет, поглаживая непокорную шагрень.
Сбежались рабочие. Подмастерье взял кожу и бросил ее в каменноугольную топку горна. Выстроившись полукругом возле огня, все с нетерпением ожидали действия огромных мехов. Рафаэль, Шпигхальтер и профессор стояли в центре притихшей черной толпы. Глядя на эти сверкавшие белки глаз, на эти лица, испачканные опилками железа, на черную и лоснящуюся одежду, на волосатые груди, Рафаэль мысленно перенесся в ночной фантастический мир немецких баллад. Помощник мастера, подержав кожу минут десять в печи, вынул ее щипцами.
— Дайте, — сказал Рафаэль.
Помощник мастера шутя протянул ее Рафаэлю. Тот, как ни в чем не бывало, смял кожу голыми руками — она была все такая же холодная и гибкая. Раздался крик ужаса, рабочие разбежались, в опустевшей мастерской остались только Валантен и Планшет.
— Положительно, в ней есть что-то дьявольское! — с отчаянием в голосе вскричал Рафаэль. — Неужели никакая человеческая сила не властна подарить мне ни одного лишнего дня?
— Милостивый государь, это моя вина, — сокрушенно отвечал математик, — нужно было подвергнуть эту необыкновенную кожу действию прокатных вальцов. Как это мне взбрело в голову предложить вам пресс?
— Я сам вас просил об этом, — возразил Рафаэль.
Ученый вздохнул, как обвиняемый, которого двенадцать присяжных признали невиновным. Однако, заинтересовавшись удивительной загадкой, которую задала ему кожа, он подумал с минуту и сказал:
— Нужно воздействовать на это неизвестное вещество реактивами. Сходим к Жафе, — быть может, химия будет удачливее механики.
Валантен в надежде застать знаменитого химика Жафе в его лаборатории пустил лошадь рысью.
— Ну, старый друг, — сказал Планшет, обращаясь к Жафе, который сидел в кресле и рассматривал какой-то осадок, — как поживает химия?
— Она засыпает. Нового ничего. Впрочем, Академия признала существование салицина, но салицин, аспарагин, вокелин, дигиталин — это все не открытия…
— Будучи не в силах изобретать вещи, вы, кажется, дошли до того, что изобретаете наименования, — заметил Рафаэль.
— Совершенно верно, молодой человек!
— Послушай, — сказал профессор Планшет химику, — попробуй разложить вот это вещество. Если ты извлечешь из него какой-нибудь элемент, то я заранее называю его дьяволин, ибо, пытаясь его сжать, мы только что сломали гидравлический пресс.
— Посмотрим, посмотрим! — радостно вскричал химик. — Быть может, оно окажется новым простым телом.
— Это просто-напросто кусок ослиной кожи, — сказал Рафаэль.
— Сударь!.. — негодующе заметил химик.
— Я не шучу, — возразил маркиз и подал ему шагреневую кожу.
Барон Жафе прикоснулся к коже шершавым своим языком, привыкшим пробовать соли, щелочи, газы, и, несколько раз попробовав, сказал:
— Никакого вкуса! Дадим-ка ему немножко фтористой кислоты.
Кожу подвергли действию этого вещества, столь быстро разлагающего животные ткани, но в ней не произошло никаких изменений.
— Это не шагрень! — воскликнул химик. — Примем таинственного незнакомца за минерал и щелкнем его по носу, то есть положим в огнеупорный тигель, где у меня, как нарочно, красный поташ.
Жафе вышел и сейчас же вернулся.
— Позвольте мне взять кусочек этого необычайного вещества, — сказал он Рафаэлю, — оно так необыкновенно…
— Кусочек? — вскричал Рафаэль. — И с волосок бы не дал. Впрочем, попробуйте, — прибавил он печально и в то же время насмешливо.
Ученый сломал бритву, стремясь надрезать кожу, он попытался рассечь ее сильным электрическим током, подверг ее действию вольтова столба — все молнии науки ничего не могли поделать со страшным талисманом. Было семь часов вечера. Планшет, Жафе и Рафаэль в ожидании результата последнего опыта не замечали, как бежит время. Шагрень вышла победительницей из ужасающего столкновения с немалым количеством хлористого азота.
— Я погиб! — воскликнул Рафаэль. — Это — воля самого бога. Я умру.
Он оставил обоих ученых в полном недоумении. Они долго молчали, не решаясь поделиться друг с другом впечатлениями; наконец, Планшет заговорил:
— Только не будем рассказывать об этом происшествии в Академии, а то коллеги засмеют нас.
Оба ученых были похожи на христиан, которые вышли из гробов своих, а бога в небесах не узрели. Наука? Бессильна! Кислоты? Чистая вода! Красный поташ? Оскандалился! Вольтов столб и молния? Игрушки!
— Гидравлический пресс разломился, как кусок хлеба, — добавил Планшет.
— Я верю в дьявола, — после минутного молчания заявил барон Жафе.
— А я — в бога, — отозвался Планшет.
Каждый был верен себе. Для механики вселенная — машина, которой должен управлять рабочий, для химии — создание демона, который разлагает все, а мир есть газ, обладающий способностью двигаться.
— Мы не можем отрицать факт, — продолжал химик.
— Э, чтоб нас утешить, господа доктринеры выдумали туманную аксиому: глупо, как факт.
— Но не забывай, что твоя аксиома — ведь тоже факт! — заметил химик.
Они рассмеялись и преспокойно сели обедать: для таких людей чудо — только любопытное явление природы.
Когда Валантен возвратился домой, его охватило холодное бешенство; теперь он ни во что уже не верил, мысли у него путались, кружились, разбегались, как у всякого, кто встретится с чем-то невозможным. Он еще допустил бы предположение о каком-нибудь скрытом изъяне в машине Шпигхальтера, — бессилие механики и огня не удивляло его; но гибкость кожи, которую он ощутил, когда взял ее в руки, а вместе с тем несокрушимость, которую она обнаружила, когда все находившиеся в распоряжении человека разрушительные средства были направлены против нее, — вот что приводило его в ужас. От этого неопровержимого факта кружилась голова.
«Я сошел с ума, — думал он, — с утра я ничего не ел, но мне не хочется ни есть, ни пить, а в груди точно жжет огнем».
Он повесил шагреневую кожу на прежнее место и, снова обведя контуры талисмана красными чернилами, сел в кресло.
— Уже восемь часов! — воскликнул он. — День прошел, как сон.
Он облокотился на ручку кресла и, подперев голову рукой, долго сидел так, погруженный в то мрачное раздумье, в те гнетущие размышления, тайну которых уносят с собою осужденные на смерть.
— Ах, Полина, бедная девочка! — воскликнул он. — Есть бездны, которых не преодолеет даже любовь, как ни сильны ее крылья.
Но тут он явственно услышал подавленные вздохи и, благодаря одному из самых трогательных свойств, которыми обладают влюбленные, узнал дыхание Полины.
«О, вот и приговор! — подумал Рафаэль. — Если действительно она здесь, я хотел бы умереть в ее объятиях».
Послышался веселый, непринужденный смех. Рафаэль повернулся лицом к кровати и сквозь прозрачный полог увидел лицо Полины; она улыбалась, как ребенок, довольный тем, что удалась его хитрость; прекрасные ее кудри рассыпались по плечам; в это мгновение она была подобна бенгальской розе посреди букета белых роз.
— Я подкупила Ионафана, — сказала она. — Я твоя жена, так разве эта кровать не принадлежит мне? Не сердись на меня, мой дорогой, мне только хотелось уснуть возле тебя, неожиданно появиться перед тобою. Прости мне эту глупость.
Она как кошка прыгнула из постели, вся словно сияя в белом муслине, и села к Рафаэлю на колени.
— О какой бездне ты говорил, любовь моя? — спросила она, и лицо ее приняло озабоченное выражение.
