— Нет, будет, швабра ты эдакая! — насмешливо сказал Лоусон, обрезая постромку от саней и со зловещей медлительностью завязывая на ней петлю. Сегодня состоится суд Линча.
— Погодить немножко, — сказал Ян, пятясь от уготованной ему петли, я хочу вас спросить и сделать большой предложение. Кентуки, ты знаешь, что такое суд Линча?
— Да, сэр. Это заведено свободными людьми и джентльменами. Обычай этот старый и всеми уважаемый. Под судейской мантией может скрыться корыстолюбие, правосудие же Линча не связано с судебными издержками. Повторяю, сэр, — никаких судебных издержек. Закон можно купить и продать, но в этой просвещенной стране правосудие свободно, как воздух, которым мы дышим, сокрушительно, как виски, которое мы пьем, быстро, как…
— Короче! Пусть выкладывает, что ему нужно, — вмешался Лоусон, прерывая этот поток красноречия.
— Скажи мне, Кентуки, один человек убифает другой человек, судья Линч казнит его?
— Если улики достаточно вески, — да, сэр.
— А улик столько, что и на десятерых хватит, — добавил Рыжий Билл.
— Не мешай, Билл, я поговорить с тобой потом. Теперь я спрашивай другой вещь. Кентуки, если судья Линч не пофесит тот человек, что тогда?
— Если судья Линч не повесит человека, этот человек считается свободным и руки его — чистыми от крови. И далее, сэр, наша великая и славная конституция гласит: нельзя два раза приговаривать человека к смерти за одно и то же преступление.
— И нельзя его стрелять или бить палкой по голова? Или еще что-нибудь делать с ним?
— Ни в коем случае, сэр.
— Карашо! Вы слышать, что говориль Кентуки, пустые ваши башки? Теперь я поговорить с Биллом. Билл знает свой дело и пофесит как нельзя лучше.
— Не извольте беспокоиться! Только не мешай, и сам спасибо скажешь. Я своего дела мастер.
— Твой голофа понимает, Билл, что один и что два. И что один и два это три. Так?
Билл кивнул.
— И когда у тебя две вещь, это не три вещь. Так? Теперь слушай внимательно; чтоб пофесить, надо три вещь. Первый вещь — человек. Ладно, я есть человек. Второй вещь — веревка. У Лоусона веревка. Ладно. Третий вещь — надо иметь, куда привязать веревка. Погляди кругом. Не имеете, куда привязать веревка! Ну, что вы сказать на это?
Машинально они окинули взглядом снега и льды. Перед ними расстилалась бесконечная равнина, лишенная контрастов и резких очертаний, пустынная, унылая, однообразная. Море, покрытое льдами, плоское побережье, отлогие холмы вдали, и на всем — ровная снежная пелена.
— Ни тебе дерева, ни утеса, ни хижины, ни даже телеграфного столба! простонал Рыжий Билл. — Ничего подходящего, на чем бы вздернуть детину пяти футов ростом так, чтобы у него пятки не упирались в землю. Ну, что тут сделаешь? — Он с вожделением посмотрел на ту часть тела Яна, которая находилась между головой и плечами. — Ну, что ты тут сделаешь? — грустно повторил он, обращаясь к Лоусону. — Бросай веревку! Не для того, видно, бог сотворил эту землю, чтобы на ней люди жили. Факт остается фактом.
Ян торжествующе ухмыльнулся.
— Ну, я пойду ф палатка, покурить.
— Вроде как ты и прав, Билл, — проговорил Лоусон, — но ты просто болван — вот тебе еще один факт. Даром, что я моряк, а научу вас, сухопутных крыс. О блоках слыхали?
Моряк быстро принялся за дело. Из склада припасов, куда они еще осенью спрятали лодку, он откопал пару длинных весел. Потом связал их почти под прямым углом, как раз у лопастей, и проткнул глубокие дырки в снегу, там, куда, предполагалось воткнуть рукоятки весел. У места скрепления он привязал два каната, один конец прикрепил к прибрежной льдине, а другой протянул Рыжему Биллу.
— Вот, сынок, держи, растяни его.
И Ян увидел, к своему ужасу, как воздвигается его виселица.
— Нет, нет! — закричал он, отступая назад и сжимая кулаки. — Так не надо! Я не хочу фисеть! Вы пустые башки! Выходите, я отколочу вас всех! Я не дамся! Я сдохну раньше, чем вы меня пофесить!
Моряк предоставил двум другим схватить беснующегося Яна. Сцепившись, они катались по снегу, словно запечатлевая трагедию человеческих страстей на белом покрове, накинутом на тундру природой. Как только из этого клубка высовывалась нога или рука Яна, Лоусон мигом набрасывал на нее веревку, и, как Ян ни отбивался, ни царапался, ни ругался, его все же мало-помалу связали и поволокли к неумолимому блоку, распяленному на снегу, точно гигантский циркуль. Рыжий Билл накинул петлю, приладив узел как раз у левого уха Яна. Мистер Тэйлор и Лоусон ухватились за свободный конец каната, готовые по первому слову поднять виселицу. Билл медлил, любуясь тонкостью своей работы.
— Герр готт! Смотрите!
И такой ужас был в голосе Яна, что они бросили все и обернулись.
Упавшая палатка поднялась, стенки ее ходили ходуном, и в надвигающихся сумерках она, как привидение, размахивала руками и, покачиваясь, как пьяная, шла на них. В следующий миг Джон Гордон нащупал отверстие в парусине и вылез наружу.
— Какого дья… — он оцепенел, увидав то, что происходит, и осекся на полуслове. — Стойте, я жив! — закричал он в гневе, подходя к ним.
— Позвольте мне поздравить вас с вашим избавлением от смерти, мистер Гордон, — пролепетал мистер Тэйлор. — На волосок от нее были, сэр.
— К черту поздравления! Я мог бы сдохнуть и сгнить по вашей милости!
И Джон Гордон разразился потоком брани, выразительной и крепкой, состоящей из одних лишь восклицаний и прилагательных.
— Меня только оглушило, — продолжал он, когда отвел душу. — Ты когда-нибудь глушил скотину перед убоем, Тэйлор?
— Да, сэр, не раз случалось в родной стороне.
— Ну вот, так было и со мной. Пуля царапнула затылок, оглушила меня и больше ничего…
Он обернулся к связанному.
— Вставай, Ян! Проси прощения, или я изобью тебя до бесчувствия. А вы не мешайтесь!
— Не буду просить! Ты меня развяжи, и я тебе показать! — ответил строптивый Ян, над которым все еще властвовал дьявол. — А когда я тебя отколотить, так и тем болфанам буду всыпать одному за другим.
Из сборника «Бог его отцов» (1901 г.)
Волчья морда с грустными глазами, вся в инее, раздвинув края палатки, просунулась внутрь.
— Эй, Сиваш! Пошел вон, дьявольское отродье! — закричали в один голос обитатели палатки. Беттлз стукнул собаку по морде оловянной миской, и голова мгновенно исчезла. Луи Савой закрепил брезентовое полотнище, прикрывавшее вход, и, опрокинув ногой горячую сковороду, стал греть над ней руки.
Стоял лютый мороз. Двое суток тому назад спиртовой термометр, показав шестьдесят градусов ниже нуля, лопнул, а становилось все холоднее и холоднее; трудно было сказать, сколько еще продержатся сильные морозы. Только господь бог может заставить в этакую стужу отойти от печки. Бывают смельчаки, которые отваживаются выходить при такой температуре, но это обычно кончается простудой легких; человека начинает обычно душить сухой, скрипучий кашель, который особенно усиливается, когда поблизости жарят сало. А там, весной или летом, отогрев мерзлый грунт, вырывают где-нибудь могилу. В нее опускают труп и, прикрыв его сверху мхом, оставляют так, свято веря, что в день страшного суда сохраненный морозом покойник восстанет из мертвых цел и невредим. Скептикам, которые не верят в физическое воскресение в этот великий день, трудно рекомендовать более подходящее место для смерти, чем Клондайк. Но это вовсе не означает, что в Клондайке также хорошо и жить.
В палатке было не так холодно, как снаружи, но и не слишком тепло. Единственным предметом, который мог здесь сойти за мебель, была печка, и люди откровенно льнули к ней. Пол в палатке был наполовину устлан сосновыми ветками; под ними был снег, а поверх них лежали меховые одеяла. В другой половине палатки, где снег был утоптан мокасинами, в беспорядке валялись котелки, сковороды и прочее снаряжение полярного лагеря. В раскаленной докрасна печке трещали дрова, но уже в трех шагах от нее лежала глыба льда, такого крепкого и сухого, словно его только что вырубили на речке. От притока холодного воздуха все тепло в палатке поднималось вверх. Над самой печкой, там, где труба выходила наружу через отверстие в потолке, белел кружок сухого брезента, дальше был круг влажного брезента, от которого шел пар, а за ним — круг сырого брезента, с которого капала вода; и, наконец, остальная часть потолка палатки и стены ее были покрыты белым, сухим, толщиною в полдюйма слоем инея.
— О-о-о! О-ох! О-ох! — застонал во сне юноша, лежавший под меховыми одеялами. Его худое, изможденное лицо обросло щетиной. Не просыпаясь, он стонал от боли все громче и мучительнее. Его тело, наполовину высунувшееся из-под одеял, судорожно вздрагивало и сжималось, как будто он лежал на ложе из крапивы.
