«Он не то говорит, — вдруг поняла она. — Нет, нет, не то! И не рисуется вовсе, а — не решается. Что-то случилось, и он просто не решается».
— Я не верю, что это уж так тревожит вас, Роман Трифонович, — неожиданно перебила она, почувствовав, как гулко забилось сердце. — Не с этим вы пришли, и не это у вас на душе. Так скажите же наконец правду, как бы горька она ни была.
Глаза Хомякова, доселе напряженные, сухие, занятые чем-то внутренним и отсутствующие для нее, внезапно заволоклись прежним влажным блеском. Он улыбнулся ей вроде бы даже с облегчением, закурил сигару, походил по комнате, размышляя. Варя ждала, с удивлением ощущая, что в ней нет больше никакой тревоги, что новость, которую он скажет, касается их обоих, а значит, они разделят ее пополам, на равных. Роман Трифонович отложил сигару, сел рядом и взял ее за руку.
— Не по нутру мне слово, которое скажу тебе сейчас. Один раз скажу, не повторю никогда, но верь, слово это на всю жизнь сказано. — Он помолчал, нахмурился, сказал строго, почти сурово: — Полюбил я тебя, Варвара, крепко полюбил, никогда такого со мной не случалось.
Он замолчал, продолжая держать ее руку в своей, и Варя начала краснеть.
— Понравилась ты мне в Смоленске еще, — так же серьезно продолжал он. — Сильно понравилась, а думы — хошь прощай, хошь не прощай. — думы насчет тебя дурные были. Купить я тебя хотел. Вы наших девок покупали да продавали, вот и мне вздумалось.
— Отомстить? — спросила она, невольно улыбнувшись.
— Рассчитаться, — жестко поправил он. — Показать, к кому сила-то ныне переходит, кто кого теперь купить может. Скверные думы были, дурные, а приехала ты, и — поверишь ли — позабыл обо всем. Ни разу ни к кому такого не испытывал, ни разу слова того, какое тебе сказал, не говорил никому и не скажу, даже тебе больше не скажу, — он помолчал. — Вот, все выложил, сама далее решай. Ничего меж нами не было, спокойно уехать можешь, если хочешь.
Вопрос был задан прямо, хоть и не прозвучал вопросом. Варя поняла его, поняла, что никуда не хочет уезжать, но сказала:
— Я подумаю.
— А замуж пойдешь за меня?
Варя напряженно смотрела на него. Он ждал, заглядывая в глаза, даже требовательно сжал руку.
— Молчишь, и на том спасибо. — Отошел к окну, сказал, помолчав: — На похороны я еду, Варвара. Вернусь сразу, на дела сославшись, а ты к тому времени и решишь.
Варя встала, глядя расширенными, почти испуганными глазами. Он шагнул к ней и впервые крепко поцеловал в губы.
3
Болгарские дружины стояли биваком южнее Казанлыка. По-прежнему кавалерийские отряды Гурко громили соседние гарнизоны, по-прежнему бесчинствовали башибузуки, по-прежнему казаки гонялись за ними, блюдя клятву бандитов в плен не брать.
Однако так продолжалось недолго. Все чаще южный ветер приносил запах гари, по ночам багровыми сполохами играли облака, а вскоре дошли черные, застилавшие утреннее небо клубы дыма и появились первые беженцы. Разутые, раздетые, голодные и до ужаса напуганные, они вперебой рассказывали о вдруг появившейся неисчислимой вражеской армии под командованием Сулеймана-паши.
Проверив сообщения беженцев разведкой, Гурко немедленно собрал военный совет. Как всегда молча выслушав соображения генералов, сообщил свое решение: выдвинувшись на линию Эски-Загра — Ени-Загра, закрыть армии Сулеймана путь к Хаипкиойскому и Шипкинскому перевалам. Четырем дружинам Болгарского ополчения выпала на долю Эски-Загра. «Стара-Загора», как упорно называли ее болгары, не признававшие турецких наименований родных городов.
11 июля Столетов вступил в Эски-Загру. Тут же была организована народная милиция, вооруженная трофейным оружием. Но уже на следующее утро тринадцатитысячный передовой корпус Сулеймана после двухчасовой артиллерийской подготовки всей мощью навалился на необстрелянных дружинников Столетова.
Аскеры Сулеймана были закаленными воинами: армия имела опыт боев в Черногории. Пехотинцы пошли в атаку еще тогда, когда гремела их артиллерия. Дружинам пришлось рассыпаться, чтобы огнем сдержать первый натиск противника.
— Пока подойдет Гурко, они выбьют у нас добрую половину, Николай Григорьевич, — сказал Рынкевич.
Столетов прекрасно понимал, что огневой бой куда более выгоден противнику, но молчал. Перед дружинниками лежал длинный пологий подъем, и это беспокоило его. Вначале следовало нанести отвлекающий удар, заставить турок рассредоточить огонь, но это означало необходимость кем-то пожертвовать, и в создавшейся обстановке жертвовать следовало лучшим, наиболее боеспособной, сплоченной и активной частью, и Столетов колебался не от нерешительности — он уже все решил, — а в выборе этой жертвы.
— Передайте Калитину приказание атаковать. И чтоб Самарское знамя видели все болгары.
Рынкевич лично передал эти слова Павлу Петровичу. К тому времени 3-я дружина, умело рассыпавшись, вела перестрелку; потерь было немного, но одним из первых был тяжело ранен Антон Марченко, и Самарское знамя перешло в руки второго знаменщика Авксентия Цимбалюка. Выслушав приказание, последствия которого были для него ясны, подполковник ничем не выдал своего отношения. Молча кивнул и тут же распорядился собрать ротных командиров. Объяснив задачу, задержал Олексина:
— Ваша рота пойдет первой, поручик.
— Благодарю за честь, Павел Петрович.
Гавриил вскочил в седло, поскакал к своим позициям. Приблизившись, сдержал коня, шагом выехал вперед, в центр залегшей роты. Турки сильно обстреливали, пули жужжали вокруг.
— Слушай меня! — по-болгарски крикнул поручик. — Болгары, сегодня вы грудью прикрываете свою несчастную родину! Дрогнете, побежите — и орды Сулеймана обрушатся на мирных жителей! Лучше умереть, но не допустить этого! Ваши русские братья с вами, болгары, они пойдут впереди!
Он рисковал обдуманно: ему необходимо было внушить своим дружинникам, что не всякая пуля убивает. Нелегко это далось, но он докричал призыв, увидел, что услышан и понят всеми, и только тогда спрыгнул с коня. Вырвал из ножен саблю:
— Барабанщик, атаку! Рота, за мной!
Гавриил шел быстро, зажав саблю в опущенной руке. До турок было еще далеко, и этой опущенной саблей он удерживал болгар от преждевременного бега. Оглянулся он только раз: рота перестраивалась на ходу, русские — субалтерн-офицеры, унтеры, барабанщик и трубач — шли в первом ряду. Барабанщик безостановочно отбивал дробь, а трубач неотрывно следил за мгновением, когда командир взметнет саблю ввысь, чтобы тут же сыграть атаку. Следом дружно, плечом к плечу, выставив штыки, шагали ополченцы. Турки стреляли часто, по торопливо и пока не залпами; убитых и раненых было немного, и рота смыкала над ними ряды, как на ученьях. «Успеть до залпа с атакой, — все время думал Гавриил, прикидывая, сколько осталось до турок и позволит ли местность перейти на бег. — Господи, дай мне упредить залп атакой, господи, помоги…»
Он понимал, что турецкий офицер тоже считает его шаги и тоже стремится упредить его атаку залпом, чтобы выбить офицеров и расстроить ряды. С обеих сторон счет шел на секунды, с обеих сторон испытывались выдержка и глазомер, с обеих сторон проверялся сейчас боевой опыт и хладнокровие командиров.
«Господи, не допусти…»
Залп прозвучал одинаково неожиданно как для Олексина, так и для турок. Нестройный, один-единственный, сразу же сменившийся частой беспорядочной пальбой, залп этот ударил туркам во фланг из ближайших строений. И опытные, закаленные боями аскеры на какой-то миг опешили, их командир потерял из виду роту Олексина, и Гавриил уловил этот миг. Взметнул саблю, и тотчас же запела труба.
— Ур-ра-а!..
Турки так и не успели со встречным залпом. Рота уже пробежала считанные шаги, со всей яростью ударив врукопашную.
— Вперед! — крикнул Калитин. — Всем ротам — атаку, знамя — вперед!..
Тот неожиданный фланговый огонь, обеспечивший успех атаки не только роте Олексина, но и всему ополчению, был открыт группой местных жителей, сумевших затаиться при турецком наступлении. Их ожесточенная пальба сбила турок с толку, и аскеры не очень-то уверенно встретили и первый штыковой удар ополченцев.
Яростная рукопашная шла уже по всему фронту: вслед за 3-й дружиной Столетов бросил в бой все, что у него было. От Гурко еще не поступало известий, но он должен был подойти, и Николай Григорьевич хотел во что бы то ни стало сбить турок с командных высот, оттеснить, заставить перетасовать войска и тем выиграть время. Но огромный численный перевес турок позволил им обойтись без перегруппировки. Быстро опомнившись, они высылали одну густую цепь за другой на бессменно сражавшихся болгар. Между атаками не было ни малейшего перерыва, уже пот застилал глаза, уже черкесы обтекали оба фланга, а бою не было видно конца. Самарское знамя реяло по всему фронту, и рев тысяч глоток заглушал ружейную пальбу.
