Что нужно ей от него? Для чего она завлекает его, как последняя шлюха? Чтобы похитить, высосать его силу, испортить его, извести...
Эмэ кусала простыню, мяла подушку, лихорадочно шарила по постели руками.
В мыслях она без конца осыпала соперницу бессильной бранью, злобными, грубыми ругательствами, пока ее не одолевали слезы, и тут на нее снова наваливалась все та же тупая боль, которая теперь не отпускала ее никогда — ни днем, ни ночью, ни ночью, ни днем.
IV
Фриц лежит с закрытыми глазами, голова его покоится на коленях возлюбленной. Медленно, все медленнее и медленнее скользят ее пальцы по его белокурым кудрям.
Фриц продолжает лежать с закрытыми глазами, откинув голову на ее колени. Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт с франкфуртской окраины, тот самый мальчишка, не знавший отца, чья мать однажды бросилась пьяная в реку, а бабушка продала его — вместе с братом — за двадцать марок...
Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт, он же «Чекки» из труппы «Чертей», стал любовником «дамы из ложи». Это его голова лежит на ее коленях. Это его рука тянется к ее талии. Это к его шее она приникла губами.
Это он, Фриц Чекки из труппы «Чертей».
И, приоткрыв глаза, он видит — с тем же недоуменным, блаженным восторгом — ее изящную руку, нежную, не изуродованную работой, с длинными розовыми ногтями, с восхитительной белоснежной кожей, руку, которую он так любит целовать — упоенно, подолгу...
Да... Это он — рука касается его лба.
Это он при каждом вздохе ощущает аромат ее тела, прильнувшего к нему, аромат ее одежд, легких и воздушных, как облака,— он любит касаться их руками...
Это его она поджидает по ночам у высокой дворцовой ограды, дрожа от ожидания, словно от холода. Это его она проводит к себе палисадником и за каждым кустом прижимается к нему всем телом...
Это его губы называет она своим «цветком», его объятья — своей «погибелью»...
Да, такие вот странные слова она говорит: его губы - «цветок», объятья — «погибель» ее...
Фриц Чекки улыбнулся и снова закрыл глаза.
Она заметила его улыбку и, наклонившись к нему, нежно коснулась губами его лица.
Весь во власти восторженного изумления, Фриц продолжал улыбаться.
— Как все это странно! — тихо произнес он и так же тихо повторил, чуть покачав головой: —Как все это странно!
— Что странно? — спросила она.
— Все это,— ответил он и снова затих под ее поце» луями,словно боясь очнуться от сна.
Он все улыбался и в мыслях без устали повторял ее имя, всякий раз заново удивляясь ему: одно из самых громких имен Европы, оно в свое время коснулось его слуха, словно отзвук легенды...
И снова он медленно приоткрыл глаза, и, взглянув на нее, руками схватил ее за уши, и, смеясь, как мальчишка, начал щипать за мочки, с каждым разом все сильней и сильней,— это ведь тоже дозволялось ему, и это.
Чуть привстав на своем ложе, он прислонил голову к ее плечу и с той же улыбкой начал оглядывать комнату.
Все здесь казалось ему чудом, все, что принадлежало ей: тысячи хрупких безделушек, которыми была уставлена изысканная, на тонких ножках, мебель; искусный жонглер — он то едва осмеливался к ним прикоснуться, дотрагиваясь до них так бережно, словно они могли рассыпаться в его руках; то вдруг задорно (он ведь здесь хозяин, он — Фриц Шмидт) подбрасывал кверху, как мяч, какой-нибудь драгоценный столик, или балансировал на лбу этажерку, а она хохотала, хохотала...
Развешанные по стенам картины были ему незнакомы: портреты ее предков в костюмах времен Реставрации, при шпагах и в перчатках. Иногда он вдруг начинал громко смеяться, глядя в лицо ее предкам, словно какой-нибудь уличный озорник, смеялся неумолчно и неудержимо— ведь это его, Фрица Шмидта, принимает здесь их наследница: она принадлежит ему.
И он снова начинал хохотать, а она не понимала, почему он хохочет. Под конец она спросила:
— Почему ты смеешься?
— Да так,— отвечал он, не переставая смеяться.—* Потому что все это так странно, так странно...
Он был счастлив и в то же время смущен тем, что попал в этот дом.
Тем, что он здесь — хозяин.
Он и впрямь чувствовал себя здесь хозяином: ведь она принадлежала ему. Он обладал ею. В его неотесанном мозгу крепко засела убежденность в неограниченной власти мужчины, власти над женщиной, оплодотворяемой им, мужчины, являющего собой деятельное, творческое начало, мужчины, который — прогневайся он в самый миг иссушающего наслаждения — мог бы раздавить ее своими могучими чреслами.
Но у Фрица, мнившего себя укротителем и судьей, неограниченным, полновластным хозяином женщины, все эти извечные мужские представления рассеивались и меркли перед немым, неослабевающим восхищением, которое ему внушала она сама, каждое ее слово, звучавшее как-то особенно, каждый ее жест, каких ему не случалось видеть; ее тело, каждая его частичка, изумлявшие его своей непривычной, чужеродной красотой, нерасцветшей и хрупкой...
И он смягчался и робел и снова приоткрывал глаза, дабы убедиться, что это не сон, и тихо ласкал ее тонкие, изящные пальцы: да, все — правда.
А она гладила его по волосам все медленнее и медленнее, и дыхание его участилось, хотя, казалось, он дремлет.
Он вдруг поднял на нее глаза.
— Зачем я вам? — спросил он.
— Глупый ты,— прошептала она, прильнув губами к его щеке,— глупый, глупый.
Она продолжала шептать у самого его уха, и голос ее распалял его еще больше, чем ласки:
— Глупый ты, глупый...
И, словно стремясь убаюкать его прекрасное, недвижимое тело, она все шептала, шептала:
— Глупый ты, глупый...
По-прежнему улыбаясь, он приподнялся, сел рядом с ней, привлек ее к себе и, любуясь ею, спросил с невыразимой нежностью:
— Могла бы ты уснуть вот так? — и начал баюкать ее на руках, как ребенка.
Оба рассмеялись, не отводя глаз друг от друга.
— Глупый ты, глупый...
Глаза его вдруг вспыхнули, и, сжав ее в объятиях, он стремительно и молча пронес ее на руках через всю комнату — в спальню.
Только синий огонек ночника глядел на них сонным оком.
Когда им пришло время расстаться, уже светало. Но во всех углах: на ступенях лестницы, в саду перед уснувшим домом с занавешенными окнами, таким респектабельным и строгим, они, задыхаясь от страсти, длили часы свидания, и она все шептала и шептала те три слова, ставшие как бы припевом их любовной песни, рожденной одним лишь влечением.
— Глупый ты, глупый...
Наконец Фриц вырвался из ее объятий, и калитка захлопнулась за ним...
Но она опять не отпустила его, и снова — в который раз — он вернулся назад. И снова — в который раз — он заключил ее в объятия и вдруг рассмеялся, стоя рядом с ней у величественного дворца.
И, поглядев на обитель своих предков, она тоже рассмеялась, словно их мысли совпали.
Он начал расспрашивать ее о каждом из больших каменных гербов над окнами, о каждой надписи над порталом, и она, отвечая ему, все смеялась, смеялась...
То были громкие имена, гордость страны. Он не знал их, но она рассказала ему о каждом.
То была повесть о доблести. Повесть о битвах. Повесть о тех, кто одерживал победы на поле брани.
Он смеялся.
Она рассказывала о щитах, владельцы коих в прошлом охраняли престол. О гербах семейств, которые вели свой род чуть ли не от святого Петра.
Она смеялась.
И, словно распаленная этим кощунством, она осыпала его все более пылкими ласками, которые казались грубыми, чуть ли не богохульственными в занимающемся свете дня, и все говорила и говорила, точно стремясь, слово за словом, сорвать со стен дома гербы предков и потопить их в черном омуте своей любви.
— А этот? — спросил он, указывая на один из гербов.— А вон тот?
Она продолжала рассказывать.
История многих веков развертывалась перед ним. Воздвигались и рушились королевские троны; вот этот рыцарь был другом короля. А вон тот привел его к гибели.
Она продолжала свой рассказ торопливым, насмешливым шепотом, прислонясь к плечу циркача, упиваясь самим сознанием совершаемого ею кощунства.
И он тоже пьянел от ее слов.
Казалось, оба уже видят конец, падение этого величественного здания, с его гербами, порталами, щитами, мемориальными досками и шпилями; падение дворца, разрушенного, сметенного с лица земли ураганом их страсти.
Наконец она оторвалась от него и метнулась назад— в дом.
В последний раз она обернулась к нему в узких дверях, помахала ему рукой и, напоследок отвесив издевательский поклон огромному гербу над подъездом, рассмеялась.
Фриц зашагал домой. Он словно летел на крыльях. Он все еще ощущал ее ласки.
Вокруг просыпался большой город.
По улицам катились повозки. Все сокровища цветочного рынка были на них: фиалки, ранние розы, медвежье ушко и лакфиоль.
Фриц запел. Вполголоса напевал он слова «Вальса любви»:
