– Вы полагаете, что любите меня, – проговорила она, – но чем, по сути, является то, что вы при этом испытываете? Немного самомнения, немного упрямства и очень много… тщеславия. Сегодня уже не любят, а заводят любовную связь, и не сердце, не страсть оказывается тем, что скрепляет эти нежные узы, но только скука.
– И что же, на ваш взгляд, породило этот перелом в человеческой природе?
– Философия, – ответила дама рококо, мы слишком много размышляем о своих чувствах, чтобы они могли пустить глубокие корни, а кроме того у нас есть идеалы, лишающие нас умения радоваться реальности, сколь бы прекрасна или смешна ни была последняя. Давайте сейчас остановимся на мне самой. В первый момент, когда я пришла в себя после того несчастного случая и увидела вас, стоящим передо мной на коленях, вы, помнится, мне очень понравились…
Кольцов залился румянцем и смущенно уставился в землю.
– В тот вечер, когда после оригинальной серенады вы признались мне в любви, – продолжала Людмила, – вы понравились мне едва ли не еще больше, а сейчас…
– Сейчас я вам уже ненавистен! – прервав ее, воскликнул Кольцов.
– Нет, – возразила княгиня, поигрывая веером, – сейчас я даже верю, что влюблена в вас.
– Вы меня любите! – вскричал молодой офицер, да так порывисто, что крошечная малиновка, сидевшая на краю водоема и с любопытством наблюдавшая глазками-самоцветами за нашей парой, испуганно вспорхнула.
– Похоже, – сказала княгиня, – иначе чем объяснить, что мое сердце начинает биться как сумасшедшее, когда вы входите в комнату, и еще долго колотится потом, когда вы уже рядом? Убедитесь сами.
С этими словами кокетливая красавица взяла руку молодого офицера и приложила ее к своему сердцу.
– И в самом деле, – запинаясь, пролепетал Кольцов.
– Итак, предположим, что я люблю вас, – продолжала рассуждать Людмила. – Как долго я буду любить вас? Мне выпало большое несчастье носить в душе очень высокий идеал мужчины. Если мне теперь встречается в жизни мужчина, благодаря тому или иному, или многим достоинствам, которые я считаю непременными атрибутами настоящего мужчины, волнующий мое воображение, то я, думается, люблю его, да, я от него в восторге и способна совершать все глупости молоденькой девушки до тех пор, пока при продолжительном и более пристальном рассмотрении на этом сияющем месяце не выступят пятна.
– То есть?
– Пока мне не откроются те темные места, которые существуют в характере каждого человека, – продолжала красавица, – ибо я вдруг увижу, насколько мужчина, которого я люблю, далек от мужчины, который мне рисовался в мечтах, и я разочаруюсь, мое расположение будет вырвано с корнем, и у меня едва ли останется даже сострадание там, где еще совсем недавно было восхищение.
– Да, это и в самом деле очень печально, – сказал Кольцов, но он, собственно, не знал ни того, что сам думает о княгине, ни того, что ему следовало сказать.
– Таким образом, вы теперь видите, – продолжала она, – что я совершаю несправедливость по отношению к себе и к тому мужчине, которому себя отдаю, вступая в новый брак.
– И каким же, позвольте, представляется вам идеал мужчины? – после непродолжительной паузы спросил Кольцов.
– Мужчина, которого я могу полюбить, которому могу принадлежать, – ответила Людмила, – должен сочетать в себе все телесные достоинства с достоинствами духовными, в то же время он должен быть истинным кавалером, неустрашимым воином и незаурядного ума философом.
– У вас весьма высокие требования, – пробормотал молодой подпоручик, испуганный главным образом философией.
– Все эти качества, разумеется, редко соединяются в одной личности, – сказала Людмила, – даже, пожалуй что, никогда. Вольтер уродлив как обезьяна, а у Морица Саксонского капральская логика; а коль скоро это действительно так, то я, если мой дух и витает в высших сферах, вынуждена вместо своих божественных грез довольствоваться в жизни обыденной действительностью. Пожалейте меня.
Княгиня погрузилась в размышление.
– Найду ли я когда-нибудь свой идеал? – проговорила она спустя некоторое время, направив взгляд своих темных одухотворенных глаз вдаль.
Кольцов молчал и продолжал упорно молчать, когда прекрасная женщина, будто нечаянно, сперва кончиком туфельки коснулась его ноги, затем полным, теплым предплечьем задела его руку.
– Странная женщина, – думал он, – может, она действительно не способна любить?
А княгиня? Княгиня про себя говорила:
– Странный подпоручик. Он, похоже, слишком много читал Платона.
* * *
Вскоре Кольцов стал приходить к княгине ежедневно, случались дни, когда, свободный от армейской службы, он с утра до вечера посвящал себя службе своенравной богине, и Людмила на самом деле распоряжалась им точно олимпийская небожительница простым смертным, как повелительница рабом. Когда они выезжали, Кольцов, помогавший ей усесться в седло и обязанный сопровождать ее, был всегда под рукой, а верховая прогулка с ней, надо заметить, была рискованным делом, ибо княгиня отважно скакала через канавы, живые изгороди и прочие препятствия, так что находившийся в услужении кавалер нередко подвергая себя опасности сломать шею или, по меньшей мере, руку и ногу. В парке был установлен тир, Людмила соревновалась в стрельбе со своим поклонником, и здесь заново оправдывалось утверждение, что Амур слеп, ибо бравый подпоручик регулярно промахивался по цели, и все красивые старые деревья, окружавшие тир, были уже сплошь испещрены следами от его пуль.
На нижнем этаже дворца был оборудован небольшой фехтовальный зал, в котором отважная амазонка и ее поклонник ежедневно устраивали поединки друг с другом, – на Людмиле поверх белого, с подобранным подолом платья легкий нагрудный панцирь, оба в защитных масках с проволочной сеткой и в больших манжетных перчатках, с рапирой в руке, – и когда раздавался сигнал к бою, едва ли можно было представить себе что-то очаровательнее женщины, которая отскакивает назад, со змеиным проворством перехватывая удары противника, и тут же переходит в ответную атаку, оттесняя его к самой стене, где она, как правило, ловким приемом выбивала у него из рук оружие и в знак победы приставляла острие своего клинка к его груди.
Однако дело этими физическими упражнениями, в которых офицер был в своей стихии, не ограничилось; ему пришлось следовать за амазонкой, которая, подобно всем знатным дамам того времени, увлекалась философией, естественными науками, изящной словесностью и историей, также и на духовном поприще, и сколь бы прилежно Кольцов в те часы, которые богиня оставляла ему для досуга, не наверстывал упущенное, сколь бы не забивал голову философемами греков, римлян и французских энциклопедистов, не знакомился с великолепными произведениями Гомера и Виргилия, Горация и Овидия, пусть даже в плохих французских переводах, не проглатывал книгу за книгой модные сочинения Вольтера, Дидро и Лафонтена, княгиня, соединявшая в себе хоть и весьма поверхностные, но все разносторонние знания с живым, по-женски утонченным умом и недюжинным природным красноречием, тем не менее готовила ему массу нелегких часов; в конце концов он полностью оказался в роли ученика перед маститым наставником и так наивно держал себя при физических экспериментах и астрономических наблюдениях, во время которых обязан был ассистировать Людмиле, что гораздо больше доставлял удовольствия княгине, чем достигнутые научные результаты.
Греческая ротонда на одной из больших лужаек ее обширного парка являлась у княгини рабочей студией; на первом этаже ее помещалось химическое горнило и всевозможные загадочные приспособления для тогдашних, идущих еще рука об руку с алхимией, химии и физики; этажом выше располагалась библиотека, между высокими книжными шкафами которой были расставлены глобусы, бюсты выдающихся деятелей науки и скелеты животных; самый верхний этаж, с широко раздвигающимися окнами и специальной площадкой, служил для астрономических надобностей, и когда княгиня в широкой мантии из черного бархата и круглом бархатном берете, защищавшими ее от холодного ночного воздуха, появлялась здесь со своим адептом и начинала наводить подзорную трубу на звезды, она очень напоминала Фауста в женском варианте.
Однако вскоре ученой амазонке показалось, видимо, мало, что ее поклонник безропотно позволяет ей разоружать себя и всячески старается помогать ей в работе с ретортами и квадрантами. Теперь он должен был научиться играть на флейте, дабы аккомпанировать ей, когда она усаживается за клавесин, по ее требованию он стал, кроме того, брать уроки танцев у одного парижского танцмейстера, осевшего в Петербурге, и получил задание ежедневно после обеда, пока богиня его почивает в искусственно затемненной комнате, выгуливать ее собак.
В конце концов, Людмила подвергала его форменным испытаниям, совсем как то имели обыкновение делать дамы трубадуров и миннезингеров. Среди прочего случилась такая история. У нее в парке жил большой бурый медведь, содержавшийся в просторном загоне. Был он приобретен ею еще маленьким и посему сохранил в повадках лишь незначительные признаки дикости. И все же пребывание с ним один на один требовало, безусловно, известной отваги.
