Огоцкий представился по всем правилам, как и положено истинному комильфо. Маркизу казалось, что он провел в высшем французском обществе всю жизнь. Менее заинтересованный наблюдатель заметил бы, что чрезмерное — враг хорошего, ибо граф излишне правильно говорил по-французски, слишком строго употреблял форму условного наклонения и прошедшего времени глаголов, его грация была чересчур выверенной, а любезность — искусственной. Огоцкий горячо поблагодарил кузину за доброту к племяннику и всем своим видом показал, что считает его ребенком, вызывающим всеобщую любовь, но никем не принимаемым всерьез. Он даже снисходительно пошутил насчет вчерашнего приключения Мурзакина, добавив, что заглядываться на француженок опасно, а сам он боится взгляда иных глаз больше, чем пушечных выстрелов. Сказав это, Огоцкий посмотрел на маркизу, и та ответила ему благосклонной улыбкой.
Маркиз так горячо просил о политической поддержке и с таким жаром защищал дело Бурбонов, что адъютант Александра не скрыл удивления.
— Неужели правда, господин маркиз, что эти правители оставили по себе добрые воспоминания? У нас сложилось совсем другое мнение, когда граф д’Артуа[15] приехал просить покровительства у императрицы Екатерины Великой. Разве вы не слышали, как ему вручили чудесную шпагу, чтобы вновь завоевать Францию, и как вскоре ее продали в Англии?
— Ба! — воскликнул застигнутый врасплох маркиз. — Это случилось так давно…
— Граф д’Артуа был тогда юношей, и господин Огоцкий был также очень молод и не может этого помнить, — вставила маркиза.
Эта изящная лесть глубоко тронула Огоцкого. С тонкой проницательностью, которую проявляют женщины в делах такого рода, Флора де Тьевр нашла его уязвимое место и несколькими фразами достигла большего, чем ее муж многословными рассуждениями.
Господин де Тьевр, видя, что жена ходатайствует успешнее, чем он, и зная, что красота лучший довод, нежели красноречие, вышел из комнаты. Однако через минуту появился Мартен и вручил Мурзакину письмо, на которое тот захотел сейчас же ответить, для чего попросил позволения удалиться.
В передней он нашел особу, чей нищенский вид составлял разительный контраст с нарядно одетыми домашними слугами. Это был подросток лет пятнадцати-шестнадцати, невысокий, худой, с желтой кожей и грязными черными волосами, причудливо зачесанными на виски. Однако его лицо с черными блестящими глазами было красиво, подбородок покрывал ранний пушок. Паренек был в тесном зеленом сюртуке с золотыми пуговицами, казалось, извлеченном из корзины старьевщика, и в сорочке сомнительной чистоты; его хорошо повязанный черный галстук, походивший на военный, контрастировал с разорванным жабо, достаточно широким, чтобы прикрыть узкий жилет.
Это был парижский гамен[16], комично и вызывающе наряженный.
— Кто ты? — невольно вырвалось у Мурзакина, с отвращением взглянувшего на него. — Кто тебя прислал и что тебе от меня нужно?
— Я хочу поговорить с вашей светлостью, — ответил мальчишка с тем же презрением, какое только что выказали ему. — Разве это запрещено коалицией?
Эта дерзость позабавила русского князя, увидевшего тип, достойный изучения.
— Говори, — сказал он ему с улыбкой, — коалиция не возражает.
«Ладно! — подумал мальчишка, — все любят посмеяться, даже такие птицы…»
— Но я должен поговорить с вами наедине, — заметил он. — Я не вожу дела с лакеями.
— Дьявол! — воскликнул Мурзакин. — А ты высокомерен. Что ж, ступай за мной в сад!
Они открыли дверь, вышли на широкую аллею, протянувшуюся вдоль стены, и мальчишка без всякого смущения начал разговор.
— Я брат Франсии.
— Прекрасно, — отозвался Мурзакин, — но кто такая Франсия?
— Франсия, простите! Вы даже не удосужились узнать имя той, кого сбила ваша лошадь…
— А! Да-да! Я действительно не спросил ее имени. Как она?
— Спасибо, хорошо, а вы?
— Речь не обо мне.
— И то правда, она хочет поговорить с вами, ни с кем, кроме вас. А вы желаете этого?
— Конечно.
— Я схожу за ней.
— Нет, я не хочу, чтобы она приходила сюда.
— Почему?
— Это не мой дом. Я сам к ней приду.
— Тогда я пойду вперед, а вы следуйте за мной.
— Я не могу сейчас выходить, но через три дня…
— Ах да! Вы наказаны! Об этом говорили в передней, а еще раньше это обсуждали в гостиной. Хорошо! Вот наш адрес, — добавил мальчишка, протягивая Мурзакину клочок довольно грязной бумаги. — Но три дня — это слишком долго, мы будем волноваться в ожидании.
— А что, вы торопитесь?
— Да, месье, да, мы надеемся получить, если это возможно, известие о нашей бедной матушке.
— И кто же ваша матушка?
— Женщина знаменитая, господин русский, мадемуазель Мими ля Сурс. Вы, наверное, видели ее в московском театре, где она танцевала перед войной.
— Ах да, конечно, припоминаю! Тогда я жил в Москве, но никогда не бывал за кулисами театра. Я и не знал, что у нее есть дети… Это не там ли я видел вашу сестру?
— Вы видели ее в другом месте. Впрочем, возможно, вы не обратили на нее внимания: она была слишком молода. Но нашу бедную матушку, господин князь, нашу бедную матушку вы вновь встретили на Березине. Вы находились там с казаками, убивавшими несчастных солдат отступающей армии! Меня там не было. Я рос не в России; но там оставалась моя сестра, она клянется, что видела вас.
— Да, она права, в ту пору я командовал отрядом и теперь припоминаю ее.
— А нашу матушку? Скажите, где она?
— Боюсь, она на небесах, мой бедный мальчик! Я ничего не знаю о ней.
— Умерла! — воскликнул мальчишка, и его горящие глаза наполнились слезами. — Может, вы сами и убили ее!
— Нет, я никогда не убивал безоружных. Знаешь ли ты, дитя, что такое человек чести?
— Да, я слышал разговоры об этом, а моя сестра помнит, как казаки убивали всех. Значит, вы командовали людьми без чести?
— Война есть война. Ты не знаешь, о чем говоришь. Довольно, — добавил князь, заметив, что мальчишка собирается возразить ему. — Я не могу сообщить тебе ничего о твоей матери. Я не видел ее среди пленных. В первом же городе, где мы остановились после Березины, я встретил твою сестру, раненную пикой; мне стало жаль ее, и я распорядился, чтобы Франсию перенесли в дом, в котором квартировал, и поручил ее заботам хозяйки. Уходя на следующий день, я оставил немного денег, попросив, чтобы за ней присмотрели. Не нуждается ли она теперь? Я уже предлагал…
— Нет, не надо. Франция запретила мне принимать что-либо для нее.
— А для тебя? — Мурзакин опустил руку в карман.
Глаза мальчишки на мгновение вспыхнули от алчности, а может, и от нужды; но он сделал шаг назад, как бы убегая от самого себя, и с шутовским величием воскликнул:
— «Нет, не это, Лизетт[17]!» Нам ничего не нужно от русских.
— Зачем же твоя сестра желает меня видеть? Надеется, что я помогу найти ее мать? По-моему, это совершенно невозможно!
— Нельзя ли узнать наверняка, была ли она в плену? Я не могу вам сказать точно, где и как это произошло, но Франсия вам объяснит…
— Хорошо, я сделаю все, что от меня зависит. Пускай она ждет меня в воскресенье, я приду к вам. Ты доволен?
— К нам… в воскресенье… — повторил мальчишка в замешательстве. — Но это невозможно!
— Почему?
— А потому! Лучше, чтобы она сама пришла к вам.
— Ко мне? Это исключено.
— Ах да! Прекрасная дама станет ревновать…
— Замолчи, плут!
— Ба! Прислуга в передней не стесняется судачить об этом.
— Вон отсюда, наглец! — закричал Мурзакин, читавший у французских писателей прошлого века, как светский человек должен разговаривать со всяким сбродом, и добавил в выражениях, более привычных для него: — Убирайся или я велю моему казаку отрезать тебе язык!
Мальчишка, не испугавшись угрозы, скорчил гримасу, затем с ловкостью обезьяны вскарабкался на невысокую ограду сада, сделал нос русскому князю и спрыгнул, не зная, окажется ли на улице или за другим забором, через который ему вновь придется перелезать.
Мурзакин пришел в замешательство от такой дерзости. В России он приказал бы догнать, арестовать и жестоко выпороть простолюдина, нанесшего ему подобное оскорбление. Князь даже подумал в этот момент, не позвать ли Моздара, чтобы тот перелез через забор и догнал беглеца, но тот был уже далеко. Кроме того, воспоминание о Франсии смягчило гнев Мурзакина; он остановился у высокой липы и сел на скамейку под ней, словно приглашавшую помечтать.
«Да, теперь я вспомнил ее, — сказал он себе, и его память обратилась в прошлое. — Это произошло в Плещеницах в начале декабря 1812 года. Платов[18] командовал погоней. Накануне мы преследовали французов, которым удалось освободить генерала Удино[19], находившегося в амбаре, осаждаемом моими казаками. Мы все нуждались в отдыхе. Березина научила нас быть начеку.
