Донадьё сам спросил главного механика, сидевшего напротив него:
— Это правда, что у нас течь?
— Совсем небольшая.
— А всё-таки?
— Ничего тревожного. Несколько тонн в день.
— Некоторые пассажиры в панике.
— Я знаю. Капитан только что говорил мне об этом и просил во что бы то ни стало устранить пробоину. Самое забавное то, что эта проблема совсем не серьёзная. Люди пугаются, потому что это заметно, но это ни в малейшей степени не угрожает их безопасности на пароходе.
— Что вы собираетесь делать?
— Ничего. Тут нечего делать. Неприятное совпадение: пробит как раз балласт. Когда я начинаю выкачивать воду, пассажиры слышат, как работает насос, и думают, что мы течём, как решето. Когда я не выкачиваю, крен усиливается, и они с ужасом расспрашивают матросов и стюардов.
Главный механик был безмятежен.
— Переход будет неприятный, — сказал он. — С тех пор как мы вышли из Матади, на борту поселился злой дух.
И тот и другой знали, что это означает. Бывают рейсы, которые от начала до конца проходят чудесно: пассажиры оживлённые, весёлые, море благоприятное, машины работают бесперебойно, теплоход с лёгкостью делает до двадцати узлов в час. Бывают и другие, когда на вас сразу сыпется куча неприятностей: например, на пароход садится такой противный пассажир, как Лашо.
— Вы знаете, что он рассказал стюарду?
— Догадываюсь, — вздохнул доктор.
— Что на борту просто-напросто два случая жёлтой лихорадки. Это правда?
Удивительней всего было то, что главный механик, так спокойно говоривший о течи, с плохо скрываемым ужасом расспрашивал Донадьё.
Настала очередь доктора прикинуться спокойным.
— Не думаю. На всякий случай я их изолировал.
— У них есть сыпь на теле?
— Нет.
Донадьё мог побиться об заклад, что не пройдёт и трёх дней, как помощник капитана одержит победу над мадам Дассонвиль. Это забавляло его тем более, что жена сумасшедшего, может быть для того, чтобы внушить ревность помощнику капитана, принимала томные позы, беседуя с младшим из лейтенантов.
— Бедный малый! — сказал он, взглядом указывая на инженера.
— Тем более, — добавил главный механик, — что он выходит в Дакаре, а жена его остаётся на пароходе.
Они улыбнулись. Во время каждого рейса на пароходе происходило одно и то же.
Послеполуденные часы протекли обычным порядком. Все пили кофе в баре. Потом отдыхали в каютах. Закрывая свой иллюминатор, Донадьё заметил мадам Гюре, которая вышла подышать, пользуясь тем, что палуба опустела.
Она, казалось, стеснялась путешествовать в первом классе и робко смотрела на проходивших стюардов, как будто они могли спросить у неё билет и отвести её в каюту второго.
На ней было то же тёмное платье, что и накануне, волосы падали ей на затылок. Она даже не смела прогуливаться. Делала несколько шагов, облокачивалась на фальшборт, ещё немного ходила, совсем немного, останавливалась, смущённая, снова облокачивалась и смотрела на блестящий лик моря. Волосы её были бесцветные, ноги без чулок покрыты тонким узором начинающих расширяться вен.
Донадьё, закрыл иллюминатор, и в каюте воцарился золотистый полумрак. Он хотел почистить зубы, вспомнил, что нет воды, разделся, вздыхая, и, как обычно, голый растянулся на диване.
Когда в дверь заскребли и скрип матраца возвестил, что этот зов услышан, раздался традиционный шёпот:
— Половина пятого…
Потом другой голос, голос Матиаса, произнёс:
— Вам, ливерное, придётся сейчас пойти к тем двум китайцам.
В пять часов один из них умер. Дверь его каюты тщательно заперли. Чтобы подать рапорт капитану, доктор пересёк передний полубак и увидел других аннамитов, которые сидели прямо на обшивке палубы; большинство из них играли в кости.
Это не помешало им заметить доктора. Из всех углов на него пристально смотрели их тёмные глаза, без волнения, без нескромного любопытства, даже без неприязни.
Столько их товарищей уже умерло в Пуэнт-Нуаре!
Донадьё, немного смущённый, прошёл мимо групп аннамитов, перешагнул через негров, спавших под приставной лестницей, сделал крюк, чтобы обойти Лашо, развалившегося в кресле-качалке.
На верхней палубе он прошёл мимо радиорубки, дверь которой была отворена. Чей-то голос окликнул его оттуда:
— Умер?
Очевидно, это уже знали все.
Капитан, который одевался после дневного сна, тоже спросил:
— Сыпь была?
— Нет. Обычная дизентерия.
Но капитан тоже подозревал худшее и колебался, верить ли доктору.
Мёртвого китайца опустили в океан в шесть часов утра. Точнее, церемония, назначенная на шесть часов, началась без пяти минут шесть, и это было не случайно.
Аннамитов предупредили и разрешили им послать делегацию из четырёх человек. Они первыми явились на корму, когда солнце ещё не взошло. Вокруг них матросы с шумом убирали корабль, а в иллюминаторах нескольких кают горел свет: это были каюты офицеров, которые должны были присутствовать па церемонии.
Донадьё подошёл медленно, в дурном расположении духа: он не любил менять свои привычки. Немного погодя спустился капитан в кожаной тужурке, пожал руку доктору.
Два матроса принесли грубо сколоченный гроб, и первые лучи солнца, воспламенившие море, словно покрытое полированным металлом, осветили также и плохо обструганные доски.
Два или три раза доктор поворачивался в сторону носа, где слышался лёгкий шум. Конечно. китайцы, несмотря на запрещение, старались занять такие места, откуда они могли что-то увидеть.
Капитан посмотрел на часы, и Донадьё понял: ждали только помощника по пассажирской части. И вот он наконец появился, но не один: его сопровождала мадам Дассонвиль.
Капитан и доктор обменялись взглядами. Когда молодая женщина подошла к ним, они холодно поклонились, а Невиль смутился.
Оставалось ещё пять минут до назначенного часа, но капитан сухим жестом снял фуражку, вытащил из кармана небольшую книжечку в чёрном переплёте и начал читать заупокойную молитву.
Всё было скомкано. Присутствие мадам Дассонвиль, которая накануне вечером, во время игры в бридж, умоляла помощника капитана разрешить ей посмотреть на церемонию, внесло фальшивую ноту.
А вскоре и Донадьё пожелал, чтобы всё закончилось ещё быстрее, потому что на прогулочной палубе, возвышавшейся над кормой, появился новый силуэт — женщина, которая даже ничего не знала о смерти аннамита. Это была мадам Гюре; как и каждое утро, она совершала свою прогулку. Она остановилась, увидев гроб, окружённый людьми в форменных тужурках.
Г роб поставили на каток. Один из матросов толкнул его, и он заскользил к морю, сначала медленно, затем быстрее… Он пролетел несколько метров пустого пространства. Четверо аннамитов стояли неподвижно и, казалось, даже бездумно.
Гроб соскользнул в воду, и тут произошло то, что случается чрезвычайно редко, в особенности при спокойном море. В тот момент, когда гроб коснулся поверхности, он раскрылся. Мадам Гюре первая заметила это с высоты прогулочной палубы и закричала, схватившись за голову обеими руками.
Капитан догадался сделать знак вахтенному офицеру, чтобы тот ускорил ход судна.
Четверо аннамитов стояли, облокотившись о фальшборт; мадам Дассонвиль наклонилась и показала на что-то светлое, плывущее за кормой «Аквитании».
Капитан снова, и так же резко, отсалютовал. Стоя за молодой женщиной, юный Невиль жестами объяснял, что тут ничего уж не поделаешь. Донадьё спустился, чтобы навестить того китайца, который ещё не умер, но лежал безжизненно, глядя в потолок и ожидая своей очереди.
Взошло солнце. На поверхности моря тянулись полосы тёплого пара. Во всём мире слышно было только монотонное дыхание машины.
Донадьё ещё не знал, ляжет ли он снова в постель. Он направился к прогулочной палубе, прошёл половину её и был удивлён, услышав женские голоса. На повороте он понял в чём дело, когда увидел, что это мадам Гюре разговаривает с мадам Дассонвиль.
Он хотел было пройти, не вмешиваясь в их разговор, но его остановил взгляд мадам Гюре, и он спросил:
— Ну, как сегодня спал малыш?
Она пыталась благодарно улыбнуться, но зрелище, при котором она присутствовала, до того потрясло её, что губы её судорожно дрожали.
Мадам Дассонвиль сочла своим долгом подчеркнуть:
— Я её понимаю, доктор. Видеть такое, когда в семье больной!.. Кажется, умирает и второй китаец?
— Нет, мадам.
Он говорил сдержанно, даже сухо.
Мадам Дассонвиль сделала вид, что не замечает этого, и держалась совершенно свободно. Несмотря на ранний час, на ней было красивое шёлковое платье, светло-зелёное, шедшее к её волосам цвета красного дерева. Она напудрилась, нарумянилась, накрасила губы, словно в Париже, и от этого лицо мадам Гюре казалось ещё более измученным. Донадьё сравнивал их, представлял себе, как бы выглядела мадам Гюре, если бы она была хорошо одета, а главное, здорова, как бы преобразила её счастливая улыбка.