Так как после двух часов ожидания он не заметил, чтобы прекрасная Магдалина с голубым взглядом вышла оттуда, он совершенно справедливо решил, что она, наверное, здесь живет, — это и было так; оставалось узнать ее имя, положение в обществе, завязать с ней знакомство и влюбить ее в себя — действительно, совсем пустяки. Профессиональный ловелас не n<j- тратил бы на это и пяти минут, но славный Тибурций не был ловеласом, напротив: он был смел в мыслях и робок в действиях, ему было трудней всего перейти от общего к частному, и в делах любви для него было самой настоятельной необходимостью иметь честного Пандаруса[18], который бы восхвалял его совершенства и устраивал ему свидания. Раз начав, он умел быть красноречивым; он мог с достаточным апломбом произнести томную тираду и изображал влюбленного, по крайней мере, так же хорошо, как провинциальный актер, играющий первого любовника; но, в противоположность Пети — Жану[19], обвинителю собачки Ситрон, меньше всего ему удавалось начало.
Таким образом, мы должны признаться, что добрый Тибурций плавал в море неопределенности и, чтобы приблизиться к своему божеству, придумывал тысячи военных хитростей, более искусных, чем можно найти у Полибия[20]. Не изобретя ничего подходящего, он, как Клеофас в «Хромом бесе»[21], подумывал было поджечь дом, чтобы иметь случай вырвать свою инфанту из моря огня и доказать ей таким образом свое мужество и преданность; но он подумал, что любой пожарный, больше чем он привыкший бегать по раскаленной штукатурке, может его заменить и что подобный способ знакомиться с хорошенькой женщиной предусмотрен уголовным кодексом.
В ожидании лучшего, он очень отчетливо запечатлел в своем мозгу очертания жилища, запомнил название улицы и вернулся в свою гостиницу скорее довольный, так как ему показалось, что в окне сквозь тюлевую занавеску неясно вырисовывался прелестный силуэт незнакомки и маленькая ручка отодвинула край прозрачной ткани, несомненно, для того, чтобы убедиться в доблестном упорстве незнакомца, стоящего на страже на углу пустынной улицы Антверпена безо всякой надежды, что его сменят. Было ли это самомнением со стороны Тибурция или одной из тех любовных удач, якобы выпадающих на долю близоруких, которые принимают белье, повешенное на перекладину, за шарф Джульетты, склонившейся к Ромео, а горшки с левкоем— за принцесс в платьях из золотой парчи? Во всяком случае, он удалился в очень радостном настроении, считая себя весьма победоносным соблазнителем. Хозяйка гостиницы «Брабантский герб» и ее черная служанка были удивлены видом Гамилькара или главного барабанщика, который он на себя напустил. Тибурций очень решительно зажег сигару, положил ногу на ногу и с великолепной небрежностью смертного, презирающего весь мир и знающего радости, неизвестные обыкновенным людям, начал подбрасывать носком ноги свою домашнюю туфлю. Он наконец нашел белокурую. Ясон был не более счастлив, снимая с заколдованного дерева чудесное руно.
Наш герой находился в самом завидном положении: во рту — настоящая гаванская сигара, на ногах — домашние туфли, на столе — бутылка рейнского, газеты за прошлую неделю и прелестный маленький томик — контрафакция[22] стихотворений Альфреда де Мюссе.
Он может выпить стаканчик или даже два токайского, почитать «Намуну»[23] или рецензию на последний балет; нет, следовательно, ничего плохого в том, что мы его оставили одного да несколько минут. Мы даем ему возможность разогнать скуку, если влюбленный способен скучать. Мы вернемся без него, ибо он‑то не откроет нам дверей в маленький домик на улице Кипдорп, и уж как‑нибудь представимся сами. Мы дадим вам заглянуть за вышитый тюль низенького окошка, а для начала сообщим, что героиня этого рассказа живет на первом этаже, что ее зовут Гретхен, и хотя это имя не столь благозвучно, как Этельвина или Азелия, но для немецких и голландских ушей оно звучит достаточно нежно.
Войдите, заботливо вытерев ноги, так как здесь деспотически господствует фламандская чистота. Во Фландрии лицо моют только раз в неделю, зато полы ошпариваются и дочиста выскабливаются два раза в день. Паркет коридора, как и остальных комнат дома, сделан из сосновых досок; они сохраняют свой естественный тон, и никакая краска не мешает видеть их длинные бледные прожилки и звезды сучков; он посыпан тонким слоем заботливо просеянного морского песка — песчинки задерживают ногу и мешают поскользнуться, что так часто бывает в наших гостиных, где люди скорее скользят, как на коньках, чем идут. Комната Гретхен направо, в нее ведет вот эта дверь скромного, серого цвета, медная ручка которой, начищенная трепелем[24], блестит как золотая; оботрите еще раз подошвы о тростниковый коврик; даже император не вошел бы сюда в заляпанных грязью ботинках.
Полюбуйтесь одно мгновение этим милым спокойным мирком; ничто здесь не бросается в глаза: все спокойно, строго, приглушено; даже комната самой Маргариты[25] не могла бы произвести более меланхолически девственного впечатления: все детали этой умилительной чистой обстановки словно излучают безмятежность невинности.
На стенах коричневого тона, обитых на метр от пола дубовыми панелями, нет других украшений, кроме раскрашенной гипсовой Мадонны в тростниковом венке, с ожерельем из стеклянных бус, одетой в платье, точно кукла, и обутой в шелковые туфельки, да перед нею двух вазочек с искусственными цветами. В глубине комнаты, в самом темном углу, возвышается старинной формы кровать со столбиками, украшенная занавесками из зеленой саржи и оборкой с большими зубцами, вышитой желтыми галунами; в изголовье— распятье; нижняя часть его образует кропильницу, а руки Христа из слоновой кости словно охраняют сон девственницы.
Имеется в комнате и сундук, так хорошо вычищенный, что в нем, как в зеркале, отражаются предметы, стоящие против света. Стол с кручеными ножками, поставленный у окна, завален клубками, мотками ниток и всеми приспособлениями, нужными кружевнице; большое ковровое кресло, несколько стульев со спинками в стиле Людовика XIII, какие можно встретить на старых гравюрах Авраама Босса[26] — вот и вся меблировка, почти пуританская по простоте.
Все же мы должны добавить, что Гретхен, какой бы целомудренной она ни была, позволила себе роскошь иметь зеркало граненого венецианского стекла в раме из черного дерева, инкрустированного бронзой. Правда, суетность этого предмета приглушена тем, что за край его заткнута веточка освященного самшита.
Представьте себе Гретхен, сидящую в большом ковровом кресле: ноги она поставила на вышитую собственноручно скамеечку, волшебные пальчики ее сплетают и расплетают тончайшую сетку начатого кружева; прелестная головка, склонившаяся над работой, освещена снизу тысячью беглых отблесков, которые нежными, ускользающими красками серебрят окутывающий ее прозрачный сумрак, хрупкое цветение юности покрывает бархатом чрезмерно по — голландски здоровый румянец ее щек, чьей свежести не может умалить светотень; свет, не щедро проникающий через верхние стекла, придает шелковистый блеск ее лбу, и, словно легкие золотые пружинки, загораются от него не покорные гребню кудряшки.
Дайте лучу солнца внезапно скользнуть по карнизу и сундуку, бросьте блестящий мазок на медь пузатых горшков, придайте желтый оттенок распятию, углубите резкие, прямые складки саржевых занавесей, сделайте коричневой, по — модному, синеватую бледность витражей, поставьте в глубине старую Барбару с метлой в руках, сосредоточьте весь свет на головке и руках молодой девушки, и у вас будет фламандское полотно лучших времен, которое не отказались бы подписать ни Терборх[27], ни Каспар Нетшер[28].
Какая разница между этим мирком, таким ясным, таким чистым, так легко доступным пониманию, и комнатой молодой француженки, где всегда столько тряпья, разбросанных нот, начатых акварелей, где все вещи не на месте, где смятые платья висят на спинках стульев, где домашняя кошка старается когтями прочитать упавший на пол роман! А здесь — как хрустально прозрачна вода, в которой стоит наполовину опавшая роза, как белоснежно белье, как светла стеклянная посуда! Не пролетит ни одна пылинка, не пристанет ни одна шерстинка.
Метсю, который рисовал в павильоне, расположенном посреди водоема, чтобы сохранить свежесть красок, мог бы вполне спокойно работать в комнате Гретхен. Чугунная доска в глубине камина блестит, как серебряный барельеф.
Теперь нас охватил страх. В такой ли героине нуждается наш герой? Действительно ли Гретхен воплощает идеал Тибурция? Разве все это не слишком мелочно, слишком по — мещански практично? Здесь, пожалуй, больше тииично голландского, чем фламандского, — и считаете ли вы по совести, что натурщицы Рубенса были такими? Скорее это были веселые кумушки, румяные, дородные, вызывающе здоровые простые женщины с развязными движениями, и только гений живописна преобразил повседневную реальность. Великие художники часто разыгрывают с нами подобные штучки. Самую незначительную местность они превращают в пленительный пейзаж, обыкновенную служанку — в Венеру; они копируют не то, что видят, но то, к чему стремятся.
