— He совсѣмъ такъ, но…
— Это нисколько бы не помогло ни чудаку Адаму, ни старому барону Шиллингъ, — перебила она егo. — Блестящая женитьба не безусловно возвратила въ ихъ владѣнія заложенныя имѣнія. Опекунъ молодой женщины, хитрая лисица, составилъ такой брачный контрактъ, который оставляетъ Шиллингу еще многаго желать — поэтому и дурное расположеніе духа, которое старикъ и вымѣщаетъ на прислугѣ.
— Бѣдный старый папа Шиллингъ, — воскликнулъ Феликсъ съ сожалѣньемъ. — Этимъ онъ, конечно, глубоко оскорбленъ и потому вдвойнѣ раздосадованъ неудавшимся планомъ, — угольныя копи помогли бы ему возвратить состояніе. Мне его невыразимо жаль, — онъ искупаетъ грѣхи своихъ предковъ.
Маіорша многозначительно откашлялась — она знала это лучше всякаго другого, но ни слова не возразила. Она возражала и весьма энергично, но лишь тогда, когда этого требовали ея интересы. Между тѣмъ какъ сынъ ея быстро ходилъ взадъ и впередъ по сѣнямъ, она чистила огурецъ для салата.
— Очень странно, однако, что чуть ни въ одинъ часъ двоимъ людямъ пришла въ голову одна и та же мысль разработать сокровище, мимо котораго ихъ предки, да и они сами довольно долго проходили, не подозрѣвая о немъ! — сказалъ молодой человѣкъ послѣ минутнаго напряженнаго молчанія и снова остановился въ дверяхъ кухни.
— Гмъ… Я очень рѣдко разспрашиваю брата и принимаю событія, какъ они есть, — отвѣчала ему мать, не прерывая своего занятія. — Братъ гораздо раньше инженера зналъ объ этомъ, но боялся хлопотъ и риска предпріятія… Но родился маленькій Витъ, возстановился родъ Вольфрамовъ, и новыя пріобрѣтенія сдѣлались обязательными.
— Боже мой, неужели эта лихорадочная жажда пріобрѣтенія будетъ продолжаться вѣчно, мама? Мнѣ казалось, что твоя семья уже давно имѣетъ больше, чѣмъ нужно.
Маіорша съ ужасомъ поглядѣла кругомъ и потомъ смѣрила сына долгимъ укоризненнымъ взоромъ, — въ немъ не было ни малѣйшей искры фамильнаго духа Вольфрамовъ!
— «Больше, чѣмъ нужно!» Подобная мысль еще никому и въ голову не приходила въ монастырскомъ помѣстьѣ, не только не высказывалась вслухъ, — легкомысленный окликъ спугнетъ робкое счастье, какъ лунатика, и опрокинетъ его. Въ нашемъ семействѣ никогда не говорятъ о денежныхъ дѣлахъ, замѣть это! — заявила она ему рѣшительно и рѣзко. Она повернулась къ умывальнику и стала лить себѣ на руки свѣжую колодезную воду. — Твой поздний обѣдъ готовъ, иди въ столовую, и я сейчасъ приду! — сказала она, взглянувъ на него черезъ плечо.
Это было сказано, какъ приказаніе. Феликсъ гнѣвно закусилъ нижнюю губу и пошелъ въ сосѣднюю комнату. Тамъ постоянно находился обѣденный столъ, а въ глубокой оконной нишѣ постоянно сидѣла хозяйка. Окна такъ же, какъ и кухонныя, выходили на задній дворъ, который былъ окруженъ хозяйственными строеніями и стѣной дома Шиллинговъ. Вдоль верхняго этажа строеній шла крытая галерея, куда выходилъ рядъ маленькихъ оконъ и узкихъ дверей нѣкогда монашескихъ келлій, — теперь это были амбары и кладовыя. На наружныхъ стѣнахъ висѣли сита и рѣшета, а на деревянныхъ перилахъ хлѣбные мѣшки и лошадиныя попоны. Висячая галлерея затемняла дворъ, а особенно комнату, передъ окнами которой еще вѣковой вязъ раскидывалъ свои могучія вѣтви. Въ этомъ зеленоватомъ мутномъ свѣтѣ, падавшемъ въ нишу, стоялъ рабочій столикъ, и кроткая совѣтница проводила тамъ часы отдыха своей скудной любовью брачной жизни. Кудахтанье и клохтанье куръ, мычанье коровъ въ стойлахъ, шмыганье взадъ и впередъ работниковъ и работницъ были единственными проявленіями жизни для одинокой затворницы.
Феликсъ вспомнилъ, какъ однажды въ воскресенье послѣ обѣда, думая, что ея строгій мужъ ушелъ, она поставила возлѣ себя корзинку со своей спавшей маленькой дочкой. Вдругъ совѣтникъ вошелъ въ комнату. Бѣдная женщина испуганно вздрогнула, яркая краска разлилась по блѣдному лицу, наперстокъ, ножницы, иголки посыпались на полъ, а мрачный человѣкъ, бросивъ косой взглядъ на дѣтскую постельку, язвительно сказалъ, что здѣсь его столовая, а не дѣтская.
Этотъ случай живо вспомнился Феликсу при входѣ въ комнату, потому что на томъ самомъ мѣстѣ спалъ теперь ребенокъ, но не въ простой корзинкѣ подъ пестрымъ одѣяломъ, тамъ стояла теперь изящная колыбель съ зеленымъ шелковымъ пологомъ и такимъ же одѣяломъ поверхъ бѣлой тонкой простыни… А у рабочаго стола на мѣстѣ стройной кроткой женщины сидѣла толстая почти четыреугольная баба, повязанная по-деревенски платкомъ, съ грубымъ нахальнымъ лицомъ и вязала толстый чулокъ. Она не приподнялась, когда вошелъ молодой человѣкъ и продолжала качать ногой колыбель, — она прекрасно понимала, что кормилица теперь была главнымъ лицомъ въ монастырскомъ помѣстьѣ.
Феликсу очень хотѣлось заглянуть подъ пологъ, чтобы увидеть лицо своего маленькаго спящаго двоюроднаго брата, но видъ служанки на мѣсте покойной тетушки возмущалъ и оскорблялъ его. Онъ молча сѣлъ за столъ и досталъ изъ кармана кожаный футляръ, изъ котораго вынулъ серебряный столовой приборъ. Это была единственная фамильная вещь Люціана, которую раздраженная непримиримая женщина привезла съ собой изъ Кенигсберга, подарокъ дѣдушки давно уже умершаго полковника Люціана своему внуку Феликсу, которого онъ крестилъ. Съ тѣхъ поръ футляръ стоялъ въ самомъ темномъ углу шкафа, гдѣ хранилось серебро. Во время своего продолжительнаго пребыванія въ монастырскомъ помѣстьѣ юный владѣлецъ его случайно увидѣлъ старательно спрятанный дѣдовскій подарокъ; онъ тотчасъ же узналъ его и, несмотря на протесты матери, съ радостно бьющимся сердцемъ объявилъ его своей собственностью.
И теперь онъ отстранилъ простой накрытый для него приборъ и разложилъ свой серебряный. Въ эту минуту вошла маіорша. Она несла на подносѣ жаренаго цыпленка и салатъ изъ огурцовъ и, только что хотѣла поставить сыну горячую тарелку, какъ увидѣла серебряный приборъ. Она сильно покраснѣла и остановилась безъ движенія.
— Что же, нашъ приборъ недостаточно чистъ или приличенъ для тебя? — спросила она рѣзкимъ, прерывающимся голосомъ.
— Вовсе нѣтъ, мама, — возразилъ молодой человѣкъ и съ нѣжнымъ выраженіемъ въ лицѣ положилъ руку на ручку ножа, гдѣ крупными буквами было вырѣзано имя Люціана, — но я такъ счастливъ, что имѣю въ употребленіи вещь, напоминающую старое время — съ этимъ сувениромъ я никогда не разстаюсь!.. Я хорошо помню своего красиваго гордаго дѣдушку, хотя мнѣ было всего четыре года, когда онъ умеръ. Папа…
Стукъ и звонъ заставили его вздрогнуть и опомниться, — первый разъ въ теченіе многихъ лѣтъ съ языка его почти безсознательно сорвалось дорогое для него слово «отецъ», которое строгая мать запретила ему произносить, — и она стояла передъ нимъ разгнѣванная, съ сверкающими глазами. Отъ ея только что вспыхнувшаго было лица отхлынула вдругъ вся кровь, и невольно дрогнувшая рука уронила тарелку на полъ.
Кормилица вскрикнула, и ребенокъ въ колыбели тоже закричалъ.
— Еслибъ это зналъ совѣтникъ, госпожа маіорша! У Вита можетъ сдѣлаться припадокъ отъ испуга, — сказала дерзко кормилица и взяла на руки раскричавшагося ребенка. Къ величайшему удивленію сына гордая суровая женщина не возразила ни слова. Она помогла успокоить крикуна, потомъ собрала съ пола черепки и вышла въ кухню. Феликсъ зналъ, какъ страстно его дядя и его гордившаяся своимъ родомъ мать желали прямого наслѣдника имени Вольфрама, но онъ не подозрѣвалъ, какую власть имѣлъ этотъ малютка въ монастырскомъ помѣстьѣ. Молодой человѣкъ съ какимъ-то ужасомъ смотрѣлъ на жесткіе черные волосы, торчавшіе изъ подъ сбившейся шапочки.
Еслибы совѣтница, имѣвшая пять дѣвочекъ съ нѣжными бѣлыми личиками и съ синими, какъ васильки глазками, могла заглянуть въ свое земное жилище, она бы очень удивилась, увидавъ цыганенка въ сынѣ, который ей стоилъ жизни. Смуглое худое лицо съ торчащими ушами, длинные сухіе пальцы, двигавшіеся по подушкѣ, точно лапки паука, — таковъ былъ наслѣдникъ монастырскаго помѣстья.
— Спи, крошка, спи, спи спокойно, какъ графъ! — запѣла кормилица и, укачивая ребенка, прошла мимо стола, отворила дверь и вошла въ сосѣднюю комнату. Это былъ рабочій кабинетъ совѣтника, очень большая комната, огромныя въ видѣ арокъ окна которой выходили на передній дворъ. Ребенокъ заснулъ, а кормилица открыла окно и обратилась съ грубыми шутками къ занятымъ во дворѣ работникамъ — нѣчто неслыханное въ монастырскомъ помѣстьѣ! Хотя все въ домѣ велось на мѣщанскій ладъ, но прислуга держалась строго, въ безусловномъ повиновеніи, почти рабствѣ, - Вольфрамы умѣли заставить себя уважать.
Маіорша, которая между тѣмъ вернулась и поставила на столъ другую тарелку, взглянула искоса на окно, у котораго происходилъ шумный разговоръ, но не сказала ни слова. Холодное спокойствіе, снова появившееся на ея прекрасномъ лицѣ, сегодня впервые показалось ея сыну неестественнымъ и непріятнымъ, — нѣсколько минутъ тому назадъ онъ узналъ, что благоразуміе и разсудительность и все ничтожество повседневной жизни не могли затушить тлѣющую искру въ уголкѣ ея души, и отъ одного слова вспыхнуло пламя…
