Шарль Нодье - Избранные произведения

В творчестве Нодье нашла свое отражение и другая непреходящая любовь всей его жизни — любовь к миру книг. Не случайно Нодье так часто обращается к кругу чтения своих героев.

Книга всегда играет решающую роль в их духовном становлении. И отношение к той или иной книге, к литературному произведению или легенде, к тому или иному «властителю дум» — Клопштоку или Руссо, Монтеню или Кондильяку — нередко служит как для Нодье, так и для его героев средством характеристики, иногда исчерпывающей. Придя впервые в жилище Стеллы, «изгнанник» прежде всего устремляется к ее книжной полке, чтобы окончательно убедиться, что он встретил родственную душу.

Любовь Нодье к книге своеобразно преломляется и в его сказках. Многие из них вложены в уста некоего старого книжника, отыскавшего то или иное предание в старинной книге или древней рукописи. Нередко начало сказки носит подчеркнуто «ученый» характер — она начинается с ссылок на различные источники, с библиографических справок, с исторических дат. И подобно тому, как видение природы с точки зрения натуралиста лишь усиливает поэтическую прелесть пейзажа Нодье, это «книжное» обрамление придает его сказкам особую поэтичность, как бы приобщая их к истории человечества.

Советский читатель знаком с творчеством Шарля Нодье по переводам «Жана Сбогара» и нескольких новелл; значительная часть этих переводов была опубликована еще в 1930-х годах. Настоящее издание ставит своей целью несколько дополнить представления об авторе «Жана Сбогара», показав основные этапы его творческого пути. Произведения Нодье расположены в хронологическом порядке. В сборник включены никогда прежде не переводившиеся «Изгнанники», «Живописец из Зальцбурга» и «Адель».

А. Андрес.

— Люди со вкусом не одобрят вашей книги.

— Боюсь, что так.

— Вы пытались сказать нечто новое.

— Вы правы.

— А получилось что-то весьма странное.

— Возможно.

— Говорят, что ваш стиль неровен…

— Страсти тоже никогда не бывают ровными.

— Что рассказ ваш пестрит повторениями.

— Язык сердца довольно однообразен.

— Ваш герой старается походить на Вертера.

— Порою он к этому стремится.

— Ваша Стелла не похожа ни на одну из героинь.

— Вот почему я воздвиг ей памятник.

— Вашего безумца уже встречали, и не раз.

— На свете столько несчастных!

— Словом, вы плохо выбрали своих героев.

— Я их не выбирал.

— Плохо сочинили интригу…

— Я ничего не сочинял.

— И написали прескверный роман.

— А это вовсе не роман.

Я решил писать. Воспоминание о минувших горестях почти столь же сладостно, как и воспоминание о старинном друге.

Над жизнью моей долго бушевали грозы несчастья; но душа моя свыклась с бурями и обрела силу свою в страданиях. Теперь я люблю иногда беседовать с самим собой о выпавших на мою долю превратностях судьбы, подобно тому как старый солдат любит указывать на карте, где происходило сражение, в котором он когда-то был ранен.

Вместе с тем у меня не было честолюбивого намерения писать ради славы. Я много пережил, много выстрадал, много любил, и книга моя написана сердцем.

Не читайте меня вы, поколение счастливцев, пред кем расстилается жизненный путь, украшенный волшебными дарами фортуны; пусть всегда окружают вас радостные пейзажи прелестных берегов Альбанского озера! Я же плыл по коварным волнам бурного моря и могу изображать лишь подводные скалы.

Не читайте меня и вы, красавицы, вы, что шлете свои улыбки блестящему рою молодых поклонников и в ожидании грядущего счастья заполняете нынешний день лишь воспоминаниями о минувших усладах.

Утренние розы, пусть легкий ветерок колеблет ваши благоуханные лепестки! Подобно вам, Стелла была розой, но она распустилась под палящим солнцем и увяла.

Я пишу для вас, пылкие и чувствительные души, рано сломленные губительной силой страстей и почерпнувшие опыт из своих невзгод.

В пору доверчивой юности вы встречали вокруг себя лишь соблазны и коварство. В зрелые годы вас преследовали мучительные сожаления; общество вас отвергло, люди возненавидели, и ваши сладостные заблуждения не оставили по себе следа, подобно мимолетной зыби, поднятой легким ветерком, пролетевшим над гладью вод.

Придите в мои объятия; я приму вас с любовью, я разделю и облегчу ваши горести, и мы вместе поплачем, если только слезы у нас еще не иссякли.

Мне было двадцать лет; озаренные последними лучами майского солнца, распускались уже поздние цветы, а я покидал милую родину: мрачный гений, распростерший в ту пору крылья над повергнутой в ужас Францией, бесчисленными своими приговорами обрекал на изгнание[1] и цветущих юношей и расцветающую природу.

О, если бы мог я писать так, как мне подсказывает чувство, я бы бегло изобразил весь страшный гнет этих скорбных дней, и вы содрогнулись бы тогда при одном воспоминании о собственных несчастьях; но я не стану обвинять провидение, подобно несправедливой и бессмысленной толпе, которая предпочитает клеветать на небо, но не искать правды.

Революции подобны тяжким болезням, поражающим род человеческий и наступающим в положенные сроки. Нации очищаются ими, и история благодаря им становится школой для потомства.

Нет, это всеобщее потрясение основ вовсе не следствие злодейского замысла, который вынашивала под покровом нескольких ночей кучка фанатиков и мятежников; это дело всех предшествовавших столетий, важный и неизбежный итог всех минувших событий, и для того, чтобы избежать этого итога, пришлось бы нарушить предвечный порядок вселенной.

Плачьте, плачьте же все те, кто средь этих тяжких бедствий утратил самые дорогие сердцу существа, но не взывайте в тиши о мщении; растите кипарисы на могилах погибших своих родных, но не приносите в память их человеческих жертв; души усопших предков — это мирные божества, они не жаждут крови.

Научитесь прощать, ибо прощение — это самое справедливое и в то же время самое сладостное из всего, что могут совершить сильные духом: я полагаю, что на свете мало виновных. Возбуждение умов и страсти ожесточают людей, но человек бывает злым, лишь когда он болен…

Я подошел к подножию горы и увидел на ее склоне затерянную средь елей колокольню храма св. Марии. Я сел на дерево, сваленное грозой, неподалеку от ручейка, который пробивался из расщелины в скале и терялся где-то в глубине ложбины.

— Неужто так горестно, — воскликнул я, — покинуть шумные города и оказаться наедине с самим собой?

— Я свободен, ничто не сковывает моих мыслей, — добавил я с гордостью, — они вольны, как воздух, которым я дышу.

Вот в тех лесах, что нависли уступами над этими нивами, найдется, быть может, гостеприимная хижина. Там я буду спать на циновке, которую сам сплету себе, буду довольствоваться простой пищей, которую сам приготовлю. Я не буду испытывать там те бурные наслаждения, которые притупляют чувства, никогда не удовлетворяя их; но ничто не будет нарушать мой покой, и я обрету душевный мир, тогда как мои собратья терзают друг друга во имя каких-то неясных теорий.

Я опустил голову на руки и почувствовал, как из глаз моих скатилась слеза скорби; я обратил взоры свои ввысь, и она стала слезой благодарности. Только что пробило пять часов вечера; небо было безоблачным; солнечные лучи трепетали в листве и сверкали на снегу, покрывавшем высокие горы. Вокруг не слышалось иного шума, кроме шелеста вереска, и эта царственная, глубокая тишина находила отклик в моем сердце.

Я не был знатным изгнанником, и имя мое терялось среди бесчисленного множества других жертв, но я стал мечтать о славе Барневельда и Сиднея,[2] и возвышенные чувства пробуждались в душе моей.

Бывают минуты, когда кровь течет быстрее, когда сердце бьется сильнее, когда сладостная теплота разливается по всему телу; восприимчивость обостряется, помыслы становятся чище, смутные чувства теснятся в груди; в такие минуты живешь полнее — живешь лучше.

Я переживал одно из таких восторженных мгновений, и мне показалось, что природа — это обширный край, из которого я был долгое время изгнан и который теперь я вновь обретал.

Я поднялся и побрел дальше, вверх, вдоль ручейка; журчание его наполняло мою душу блаженной истомой, а в груди словно билось одновременно сто жизней. В ту минуту я не сумел бы, вероятно, выразить все волновавшие меня чувства, но они были пылкими и чистыми; ничто вокруг не привлекало особо моего внимания, но все, что я видел, манило и радовало меня; наконец я уже не в силах был следить за быстрой сменой собственных ощущений, от которых захватывало дух и щемило сердце, но как-то блаженно, не причиняя боли.