Художник тем временем приготовил кисти и принялся смешивать краски на палитре. Он хмурился и выглядел явно встревоженным, а когда лорд Генри обратился к Дориану, бросил на него быстрый взгляд и после минутного колебания произнес:
— Гарри, мне хотелось бы сегодня закончить портрет. Тебе не покажется слишком грубым с моей стороны, если я попрошу тебя уйти?
Лорд Генри с улыбкой взглянул на Дориана:
— Мне лучше уйти, мистер Грей?
— Прошу вас, лорд Генри, не уходите! Сегодня Бэзил, кажется, не в духе, а я ужасно не люблю с ним оставаться наедине, когда он такой. К тому же мне бы хотелось, чтобы вы объяснили, почему я не должен заниматься благотворительной деятельностью.
— Уж не знаю, стоит ли начинать об этом разговор, мистер Грей. Это настолько скучная тема, что мне пришлось бы говорить слишком серьезно. Но коль вы просите меня остаться, я, разумеется, не уйду. Надеюсь, ты не возражаешь, Бэзил? Ведь ты сам мне не раз говорил, что любишь, когда кто-нибудь отвлекает разговором тех, кто тебе позирует.
Холлуорд закусил губу.
— Что ж, оставайся, раз он этого хочет. Прихоти Дориана — закон для кого угодно, кроме него самого.
Лорд Генри протянул руку за шляпой и перчатками.
— Трудно не уступить твоим настойчивым уговорам остаться, Бэзил, но, к сожалению, я должен идти. Мне нужно встретиться с одним человеком в «Орлеане». До свидания, мистер Грей. Навестите меня как-нибудь на Керзон-стрит. В пять часов я почти всегда дома. Но когда соберетесь ко мне, лучше предупредите запиской: было бы очень жаль, если б мы разминулись.
— Бэзил, — воскликнул Дориан Грей, — если лорд Генри Уоттон уйдет, я тоже уйду! От вас, пока вы работаете, и слова не услышишь. Мне страшно скучно стоять на подиуме с неизменно радостным выражением на лице. Попросите его остаться. Я настаиваю на этом.
— В самом деле, оставайся, Гарри. И Дориану будет приятно, и меня ты очень обяжешь, — проговорил Холлуорд, не отводя от картины пристального взгляда. — Я действительно никогда не разговариваю и никого не слушаю, когда пишу, так что мои бедные натурщики, должно быть, ужасно скучают. Прошу тебя, не уходи.
— А как же тот человек в «Орлеане»?
Художник усмехнулся:
— Думаю, у тебя не будет с этим проблем. Так что присаживайся, Гарри. Ну а вы, Дориан, становитесь на подиум и старайтесь поменьше двигаться. Только, ради Бога, не обращайте внимания на то, что будет говорить лорд Генри: он оказывает самое дурное влияние на всех своих друзей, за исключением, разумеется, меня.
Дориан Грей с видом юного эллинского мученика взошел на помост и, переглянувшись с лордом Генри, сразу же очаровавшим его, состроил недовольную гримасу. До чего же этот молодой аристократ не похож на Бэзила! Какой между ними контраст! И что за чудесный голос у лорда Генри! Не дав паузе затянуться, Дориан спросил:
— Лорд Генри, вы и в самом деле так дурно влияете на людей? Бэзил не преувеличивает?
— А хорошее влияние в принципе невозможно, мистер Грей. Любое влияние безнравственно — безнравственно чисто с научной точки зрения.
— Но почему?
— Потому что оказать влияние на другого — значит вложить в него свою душу. И тогда человек начинает думать чужой головой, жить чужими страстями. Добродетели у него уже не свои, да и грехи — если вообще существует такое понятие, — он заимствует у другого. Он становится перепевом чужой мелодии, актером, исполняющим роль, не для него предназначенную. Ведь главная цель жизни — самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность — вот для чего мы живем. Между тем в наше время люди стали бояться самих себя. Они забыли о своем высшем долге — долге перед собой. О да, они проявляют милосердие к своим ближним, они оденут нищего и накормят голодного. Но их собственные души обнажены и нуждаются в пище. Мы утратили мужество. А может быть, у нас его никогда и не было. Боязнь общественного мнения (а на этом зиждется наша мораль) и страх перед Богом (в этом суть нашей религии) — вот те две силы, что движут нами. И все же…
— Будьте добры, Дориан, поверните голову чуть-чуть вправо, — проговорил художник, настолько поглощенный своей работой, что его сознание отметило лишь одно — на лице юноши появилось выражение, какого он до сих пор никогда не видел.
— И все же, — низким, мелодичным голосом продолжал лорд Генри, сопровождая свои слова плавными, грациозными жестами (эта особенность была свойственна ему всю жизнь — даже тогда, когда он еще учился в Итоне), — все же я убежден, что, если бы каждый из нас жил по-настоящему полной жизнью, давая выход всем своим чувствам, не стесняясь выражать все свои мысли и доводя до реального воплощения все свои мечты, — человечество снова узнало бы, что такое радость бытия, была бы забыта мрачная эпоха средневековья, и мы вернулись бы к идеалам эллинизма, а может быть, к чему-то еще более прекрасному и совершенному. Но и самые смелые из нас не отваживаются быть самими собой. Самоотречение, этот трагический пережиток, дошедший до нас с тех диких времен, всем нам порядочно омрачает жизнь. И мы постоянно расплачиваемся за то, что отказываем себе столь во многом. Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас. Только согрешив, можно избавиться от соблазна совершить грех, ибо осуществление желания — это путь к очищению. После этого остаются лишь воспоминания о полученном удовольствии или же сладостное раскаяние. Единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему. А если пытаться ему противиться, то вся душа истомится желанием изведать то, на что она же сама и наложила запрет, отнеся подобного рода желания к чему-то чудовищному и преступному. Какой-то мудрец сказал, что величайшие события в мире происходят прежде всего в голове человека. Я только могу добавить, что величайшие прегрешения также совершаются в голове у людей. Да ведь и вы, мистер Грей, вы сами в пору розовой юности и даже раньше, в годы зеленого отрочества, были подвластны страстям, порождавшим в вас страх, вас одолевали мысли и желания, повергавшие вас в трепет, а по ночам преследовали сны, одно воспоминание о которых до сих пор заставляет вас краснеть от стыда…
— Погодите! — умоляющим голосом воскликнул Дориан Грей. — Прошу вас, остановитесь! Вы меня совсем сбили с толку, и мне трудно вам что-либо возразить. Но я чувствую: в ваших рассуждениях что-то не так — только вот что, я не знаю. А сейчас — не говорите больше ничего. Дайте мне время подумать. Или, вернее, дайте мне возможность не думать об этом.
Минут десять Дориан стоял неподвижно, с полуоткрытым ртом и странным блеском в глазах. Он смутно сознавал, как под влиянием услышанного в нем пробуждаются какие-то совершенно новые мысли и чувства, но в то же время ему казалось, что они зародились в нем независимо ни от кого. Сказанные другом Бэзила слова, — а он, несомненно, произнес их просто так, между прочим, придав им намеренно парадоксальную форму, — задели в Дориане какую-то тайную струнку, которой до этого никто не касался, и у него было ощущение, словно она туго натянулась и как-то странно, толчками, вибрирует.
Подобным образом его могла волновать только музыка, всегда будившая в нем смутное беспокойство. Но музыка — это ведь не членораздельная речь. Музыка не созидает в нас новых миров, она лишь создает новый хаос. А тут ведь прозвучали слова! Ах, слова, слова, безобидные слова — но до чего же они на самом деле чудовищны! До чего конкретны, откровенны и жестоки! От них никуда не денешься. И вместе с тем — какая в них неуловимая магия! Они обладают удивительной способностью придавать пластичную форму вещам абсолютно бесформенным, в них есть своя музыка — столь же сладостная, как звуки виолы или лютни. Всего лишь слова! Но есть на свете что-нибудь реальнее и весомее слов?
Конечно, в ранней юности Дориан не понимал очень многих вещей. Но теперь, когда они перестали быть для него загадкой, жизнь вдруг засверкала перед ним ослепительно яркими красками. Ему стало казаться, будто он идет средь огненных языков бушующего пламени. И как он этого не замечал до сих пор?
Лорд Генри наблюдал за ним с едва заметной, чуть иронической улыбкой. Он знал, что сейчас лучше всего помолчать. Дориан живо заинтересовал его, и то впечатление, какое произвели на юношу сказанные им слова, немало его удивило. Ему вспомнилась одна книга, прочитанная им лет в шестнадцать и открывшая ему много такого, чего он раньше не знал, — так, быть может, с Дорианом Греем происходит нечто подобное? Неужели стрела, пущенная им наугад, угодила в цель? До чего же все-таки очарователен этот юноша!
Холлуорд между тем увлеченно работал, кладя мазки в характерной для него и восхищавшей столь многих напористой манере, но в то же время с тем изяществом и изысканной утонченностью, которые всегда являлись — по крайней мере, в искусстве — принадлежностью подлинного таланта. Он совершенно не замечал затянувшегося молчания.
