«Будешь уходить, дверь за собой прикрыть не забудь».
Ушел он.
— Ты слышал когда-нибудь, как умершие стонут? — спросила она.
— Никогда, донья Эдувихес.
— Твое счастье.
Из крана водоразборной колонки каплет вода. Она пробилась сквозь каменную толщу земли, и ты слышишь, как светлые, чистые капли падают одна за другой в цементную чашу. Ты прислушиваешься к их падению, внятному, несмотря на другие шумы. Ты слушаешь: вот чьи-то шаркающие шаги, а вот чьи-то твердые, ровные. Шаги, шаги. Они то приближаются, то удаляются. Безостановочно каплет вода. Она льется через край чаши и бежит дальше, увлажняя землю.
«Простись!» — приказывает чей-то голос.
Знакомый голос. Кто это? Нет, не угадать: тело расслаблено сонной истомой, она наваливается на тебя всей своей мягкой тяжестью, заставляет откинуться на подушку, отдаться дреме. Руки сами цепляются за край одеяла, тянут его на голову — только бы нырнуть туда, в сладкое тепло и покой.
«Проснись!» — снова раздается у него над ухом.
Голос хватает его за плечи, принуждает сесть на постели. Он приоткрывает глаза. Он слышит, как падают в плоскую цементную чашу капли из крана. Шаги. Тяжелые, волочащиеся. И плач. Только теперь он расслышал плач, и это разбудило его. Тихий, пронзительный плач. Такой пронзительный, что проник сквозь плотную путаницу сна и выпустил на волю таившиеся в темном закоулке страхи.
Он медленно поднялся с постели и увидел затененную ночным сумраком фигуру женщины. Женщина стояла, припав головой к дверному косяку, и всхлипывала.
«Почему ты плачешь, мама?» Встав, он разглядел, что это — его мать.
«Твой отец… умер», — произнесла она.
Внезапно разжавшаяся пружина горя бросила ее оземь, и она в беспамятстве стала кататься по полу, но его руки легли ей на плечи, укрощая ей самой уже неподвластное тело, подняли на ноги.
За дверью свинцово мутнело предутреннее небо — без звезд. От него шел тусклый бурый свет, не проясненный лучами зари. Брезжил день, но он был похож на густые вечерние сумерки.
А снаружи, в патио, все тот же шорох шагов, несмолкаемый, непрерывный. И приглушенные шумы. И в проеме дверей — женщина, его мать. Она загородила собою рассвет, и день был бессилен вступить в комнату. Из-под ее рук, из-за плеч клочками прорывалось небо, ручейки света омывали ее ноги, разбрызгивались по полу, и оттого казалось: она стоит на земле, политой слезами. Снова всхлипывания. Снова тихий, пронзительный плач, и мука, рвущаяся наружу судорожными корчами тела.
«Твоего отца убили».
«А тебя кто убил, мама?»
«…Воздух свеж, сияет яркое солнце. Синеет высокое небо, и по небу плывут облака. А там, за этим синим небом, может быть, звучит музыка и поют голоса, каких мы не слышали на земле… И все это вместе — упование и надежда. И мы, несмотря ни на что, уповаем.
Но тебе, Мигель Парамо, не на что уповать, ибо ты умер без отпущения грехов, и милость Божия тебя не коснется».
Падре Рентериа повернулся к собравшимся в церкви и произнес заключительные слова мессы. Он не сопроводил их обычным напутственным благословением — служба была заупокойная — и поспешно спустился со ступеней алтаря: он явно торопился уйти.
— Падре, благословите усопшего!
— Нет! — Священник отрицательно покачал головой. — Я не вправе дать ему благословение. Он был дурным человеком и не внидет в царство Божие. Я не могу предстательствовать за него в своей молитве. Господь засчитал бы мне это во грех.
Он говорил, стискивая руки, чтобы незаметно было, как они дрожат.
И все-таки он выполнил желание присутствующих.
Это мертвое тело под горою цветов, лежавшее между высокими горящими свечами на катафалке посреди церкви, занимало слишком много места в душах людей. А в изголовье гроба стоял отец, нетерпеливо ожидая конца заупокойной службы.
Проходя мимо Педро Парамо, падре Рентериа подался назад, чтобы случайно не задеть хозяина Медиа-Луны. Он поднял кропило и слабыми взмахами руки покропил катафалк святой водой. Губы его что-то шептали, и этот шепот вполне мог сойти за молитву. Затем он преклонил колени, и все последовали его примеру.
— Помилуй, Господи, раба твоего.
— Да почиет в мире. Аминь! — хором отозвалась церковь.
А когда гнев вновь подступил к его сердцу, толпа уже выносила из храма гроб с телом Мигеля Парамо.
Педро Парамо подошел и опустился на колени рядом со священником.
— Я знаю, падре, вы его ненавидели. И было за что. Молва приписала убийство вашего брата моему сыну. Над вашей племянницей было совершено насилие, и вы утверждали, что надругался над нею Мигель. Он бывал непочтителен с вами и даже оскорблял вас. Ваши чувства понятны. Но теперь забудьте об этом, падре. Проявите должное уважение к усопшему и простите его, как, быть может, простил его Господь.
Он положил на скамеечку для коленопреклонения пригоршню золотых монет и встал.
— Примите от меня эту лепту на нужды вашего храма.
В церкви уже никого не было. Только в притворе двое людей поджидали Педро Парамо. Он присоединился к ним, и они вместе вышли на паперть, где стояли, с гробом на плечах, четверо старших работников из Медиа-Луне. Процессия двинулась к кладбищу.
Падре Рентериа взял со скамейки одну за другой золотые монеты и приблизился к алтарю.
— Это — Тебе, — произнес он. — У него есть на что купить спасение души. И лишь Тебе ведомо, довольно ли здесь для этого денег. Я же, Господи, припадаю к Твоим стопам, моля покарать его, справедливо это или нет, ибо просить дозволено обо всем… Молю Тебя, покарай его.
И он запер алтарь.
Священник вошел в ризницу, упал в углу на скамью и в сокрушении сердца горько заплакал, и плакал, пока не иссякли слезы.
— Хорошо. Я отступаюсь, Господи, — проговорил он, отерев глаза.
Вечером падре Рентериа, как и всегда за ужином, выпил чашку шоколада. Спокойствие вернулось к нему.
— Послушай, Ана. Ты знаешь, чьи сегодня были похороны?
— Нет, дядя, не знаю.
— Помнишь Мигеля Парамо?
— Да, дядя.
— Так вот — его.
Ана потупила голову.
— Ты твердо уверена, что это был он? Да?
— Нет, дядя. Твердо уверена? Нет. Я не видела его лица. Ведь он напал на меня ночью, в темноте.
— Откуда же ты взяла, что это он?
— Он мне сам сказал: «Не пугайся, Ана. Я Мигель Парамо». Так он сказал.
— Но ты знала, что он убийца твоего отца, да?
— Да, дядя.
— Что же ты сделала, чтобы прогнать его?
— Ничего.
На минуту наступило молчание. Слышно стало, как шелестит в листве миртового дерева теплый ветерок.
— Этим он и объяснил свой приход. Он сказал, что пришел повиниться передо мной и испросить у меня прощения. Я, не подымаясь с постели, проговорила: «Окно открыто». И он прыгнул в комнату. Он подошел ко мне, обнял и поцеловал, и я посчитала, что это он просит прощения. И я улыбнулась ему. Я вспомнила, как вы учили меня: ни к кому не питай ненависти. Я думала выразить ему это улыбкой, помню, у меня еще мелькнула мысль, что в такой темноте он все равно ничего не увидит, потому что и я ведь его не вижу. Но тут он вдруг навалился на меня всей тяжестью, и я почувствовала, что он хочет сделать надо мной дурное: задушить, убить. Другое мне в голову не приходило. И чтобы умереть раньше, чем он отнимет у меня жизнь, я перестала думать. Но у него, наверно, не хватило духу убить меня.
Очнулась я, когда рассвело. Окно было распахнуто настежь. Я поняла, что жива. Не знаю, сколько прошло времени с той минуты, когда мне показалось, что меня уже нет.
— Но откуда-то взялась же у тебя уверенность, что это был он? Скажем, голос. Это был его голос?
— Не знаю. Я ведь никогда его раньше не видела. И после не видела. Как же я могла его признать? Мне только было известно, что он убил моего отца.
— Но ты же знала, что это за человек.
— Да. И что он способен на все. Но если это был он, я верю, душа его ввергнута теперь в самую глубь преисподней. Я молила об этом святых, они не могли отринуть моей горячей мольбы.
— А я не уверен, что твоя молитва услышана, дитя мое. Кто скажет, сколько людей молятся о нем сегодня! Твоя мольба одинока — одна против тысячи. И среди этой тысячи есть молитва, которая весит больше любой твоей, — молитва отца.
У него чуть было не вырвалось: «И кроме того, я сам дал ему отпущение грехов». Но он только подумал об этом, вслух он не сказал ничего: жестоко было бы нанести надломленной юной душе еще и эту рану. И, взяв племянницу за руку, он проговорил:
— Возблагодарим Господа Бога за то, что он избавил землю от грешника, совершившего на ней столько зла. Возблагодарим, пусть даже он и взят на небо.
На всем скаку промчался конь через перекресток шоссе и дороги на Контлу. Никто не заметил его. Только женщина, поджидавшая кого-то у околицы, рассказывала потом, будто видела взметнувшегося в воздух коня. Все его четыре ноги были поджаты, и женщина испугалась, что сейчас он грянется брюхом оземь. Она узнала рыжего жеребца, любимца Мигеля Парамо. И еще подумала: «Убьется конь». Но в следующий миг жеребец уже несся бешеным скоком дальше и только все заворачивал голову, будто оглядывался на что-то страшное, оставшееся позади.
