При русских я часто видел Титуса из окна, когда мы завтракали. Его отец, инженер Табачинский, тогда прятался от русских, а в их особняк стянулись родственники с разных концов Польши. Дед с уважением вспоминал, как Табачинский до войны ездил на работу на лошадях, но Титуса в дом не пускал. Только после погрома, когда Титус прибежал, чтобы узнать, что с Нюсей, дедушка (лежа в салоне с полотенцем на ягодицах) подозвал его к себе. «Кланяйся отцу», — сказал он.
Через несколько дней после ухода Нюси за нами пришел мой отец. В середине ночи мы вышли на улицу. Крались под стенами. Вскоре тротуар кончился, и появились деревья без листьев. Далеко от улицы стояли домики, обнесенные заборами. Между ними чернели лужайки. Не было ни звезд, ни луны. Отец, высокий и худой, в куртке и кепке, выглядел как фигурка, вырезанная из бумаги. Мать держала его под руку и тащила меня за собой.
— Как Нюся?
— Куба забрал ее к себе.
* * *
Янка Лень жила с отцом в маленьком домике на отшибе от других домов. Отец ее был разнорабочим в той же фирме, что и дед. Возвращался поздно, сбрасывал пропитанную нефтью одежду и долго мылся в тазу. Янка поливала ему голову и плечи водой из кувшина. Он надевал свежую рубашку и брюки, а на босые ноги — шлепанцы без пяток. За обедом рассказывал дочке, что в этот день видел. Потом долго сворачивал цигарку и закуривал. Спал в небольшой комнатке, смежной с Янкиной спальней.
Янка была старая дева. У нее было милое лицо, влажные губы и добрые глаза. И теплые руки. На каждом шагу она чуть-чуть клонилась вправо — из-за костного туберкулеза одна нога у нее была короче другой. Говорила медленно и спокойно:
— Надо молиться, чтобы разжалобить Господа Бога, а кто сделает это лучше ребенка? Не плачь, что ты один. Твой папа болен, и мама должна быть с ним. Здесь тебе хорошо. У нас есть картошка. Мой папка знает пана Манделя и не может им нахвалиться. Ты тоже когда-нибудь будешь таким.
Я слушал Янку из-под кровати в ее спальне. Когда она, прихрамывая, уходила обратно в кухню, мне, пока она не закрывала за собой дверь, видны были ее ноги. Я старался быть тихим как мышка. Сам невидимый, наблюдал за каждым, кто входил в комнату. Осторожно, чтоб не скрипнули половицы, переворачивался с боку на бок. Свежевымытый пол пах супом. Запах этот держался долго, особенно в щелях между досками. Голодный, я прижимался носом к полу и нюхал.
Любой звук мог меня выдать, в особенности если в кухне был кто-то чужой. От скуки меня клонило в сон, но я боялся заснуть, потому что мать сказала, что во сне я постанываю. Когда у меня слипались глаза, я открывал их пальцами и, перевернувшись на спину, смотрел на доски, поверх которых лежал набитый соломой матрас. Я думал о тех, кто погиб или спрятался. Вспоминалась колыбельная, которую пела мне Нюся:
Сказки чудесные, сказки волшебные
Няня любила рассказывать нам.
Красная девица, грозный дракон,
Доблестным рыцарем был он сражен.
Няня, пожалуйста, не уходи,
Еще одну сказочку нам расскажи[10].
Больше всего я боялся детей. Я был уверен, что на улице они сразу узнают меня и выдадут немцам. Взрослые могли бы сжалиться, а дети — нет. Мне снилось, что я от них убегаю. Бегу куда глаза глядят, все быстрее и быстрее, пока не останавливаюсь, не зная, что делать дальше. В полутьме под кроватью я видел свои тонкие ноги в белых носках. Постепенно я разучивался ходить. Днем я слышал птиц за окном. Их голоса ничего не значили. Были мне безразличны. Я прислушивался, не раздадутся ли голоса тех, кто за мной придет.
Дедушка, отец и Тереза были в гетто. Они ютились на Потоке в комнате пана Скибы, который теперь жил у нас на Панской. Дед работал у немцев бухгалтером. Что делали отец и Тереза, я не знал. Мать бывала и тут, и там. Прокрадывалась в гетто, чтобы побыть с отцом, и убегала обратно, опасаясь акции. Когда была в доме у Леней, лежала рядом со мной на полу и разговаривала с Янкой, которая свешивалась с кровати. Рассказывала ей, как отец заболел, когда я только начал ходить, а потом выздоровел и ел яйца и шпинат.
— Я его помню, — сказала Янка. — Такой красивый!
— Теперь от голода пневмоторакс открылся.
Дед регулярно приходил и платил за нас. Янкин отец приглашал его в кухню и, пересчитав деньги, доставал из буфета бутылку и две рюмки.
— Деньги ни черта не стоят, — жаловался он.
— Лехаим!
Потом мы сидели на кровати. Особенно меня интересовало то, что дед рассказывал о детях. В гетто детей уже не было. Здоровых вывезли. За больными в больницу пришел огромный немец. Велел медсестре брать их на руки и убивал выстрелом из пистолета. Медсестру застрелил последней. Одна мать задушила грудного младенца, с которым пряталась на чердаке, потому что он начал плакать.
Я представлял себе гетто как большую, окруженную домиками площадь. Засыпая, я вышел на эту площадь, и огромный немец взял меня на руки. Забавляясь его черным галстуком, я почувствовал запах одеколона, каким дед когда-то брызгался после бритья. Из домика выбежала мать и протянула к немцу руки. Он поставил меня на землю. Я проснулся в страхе, что дедушка с мамой убегут, а меня оставят у Янки.
* * *
Отцу стало хуже, и мать ждала деда, который должен был отвести ее в гетто. Когда ночью раздался условный стук, она побежала открывать. В кухне дед снял проволочные очки и стал протирать их носовым платком.
— Ромуся забрали, — невнятно сказал он.
Мама расплакалась. Как?! Она ведь только что у него была! Боялась даже, что он ее не узнает. Но он не хотел слезать у нее с колен. Плакал, когда она уходила.
— Сняли подгузник, чтобы посмотреть, обрезан ли он.
— Кто его выдал?
— Соседка.
Возможно, огромный немец схватил Ромуся за ноги и разбил ему голову о порог вагона. Есть ли еще живые еврейские дети кроме меня?
— Не хочу оставаться один, — сказал я.
— Ох, прекрати! — прикрикнула мать. — Бронек тяжело болен, пойми!
И они ушли в гетто.
Утром мать вернулась. Ей удалось убежать в последнюю минуту, когда гетто уже окружали солдаты. Две женщины, стиравшие белье в реке, увидев ее, подняли крик: «Держите ее! Это еврейка!»
В этой акции забрали Терезу. Дед умолял Терезу бежать следом за матерью. Она еще могла бы ее догнать. Рассказывая, дедушка вспоминал семью Унтеров из Дрогобыча. В живых теперь остался один только Юлек, который был с Мулей в России.
Еще дед сказал, что кончились деньги. Однако он нашел евреев, у которых деньги есть и которые ищут убежище. Он обо всем договорился с Янкиным отцом. Молодой Шехтер с матерью и сестрой спрячутся на чердаке и будут за нас платить.
Днем я забывал, что они наверху. Ночью слышны были шаги, кто-то мылся. Шехтер сносил вниз ведро и забирал еду. Лица его я не видел, потому что Янка прикручивала карбидную лампу, чтобы в закрытых бумагой окнах не маячила мужская тень. Со временем, однако, дверца в полу чердака начала открываться и днем. Шехтер и Янка шептались.
— У меня никого, кроме нее, нет на свете, — сказал Янкин отец деду. — Она хорошая, хоть и хромая. И надо же, чтоб ей приглянулся этот Шехтер. О свадьбе и речи не может быть. Ждать нечего. А тут ваш внук лежит под кроватью. Я вас не выгоняю, но поищите себе другое место.
Мать и Янка, прощаясь, плакали. Янкиного отца при этом не было, он работал в ночную смену. Шехтеры сидели на чердаке. Мы снова вышли в ночь. Мать с отцом тащили меня за руки. Коленки подо мной подламывались. Мы шли в Тустановице, все время в гору, пока не оказались над Бориславом, вынырнувшим из темноты. Панская улица перерезала город надвое. На железнодорожной станции стояли поезда с цистернами. На нефтяных вышках горели электрические лампочки.
В Тустановице было еще черно. Мы ощупью добрались до овина, у которого нас ждал Туров. Он втолкнул нас внутрь. По узкой шаткой лесенке мы взобрались на стог сена. Под нами стояла и лежала скотина. Запах лошадей, коров и навоза мешался с запахом сена. Туров оставил нам корзину с яблоками и слез по лесенке. Яблоки были сладкие и терпкие одновременно. Сок стекал у меня по подбородку и пальцам. Отец сказал матери:
— Золотой ранет. Мы ели такие, когда ехали в санях.
— Хорошо было под тулупом, — вздохнула мать.
— А ты жаловалась, что он вонючий.
— Потому что шкура была плохо выделана.
Вокруг стояла тишина. Овин, дом Турова, деревня с разбросанными далеко друг от друга дворами — все это со всех сторон обступал лес. Вдруг на досках задрожал свет — начало светать. Запел петух, лошадь внизу пошевелилась и ударила копытом о землю. Сверху мы увидели молодую девушку, которая пришла доить коров. Она подняла голову. Знала ли она про нас? Туров вывел из овина лошадь и вытащил телегу. Какой-то парень вилами разбрасывал солому. Я боялся, что отец начнет кашлять.
