Ознакомительная версия.
Когда-то Тургенев признавался, что в своем романе «выпорол отцов», хотя стремился «высечь детей». Однако читатель из его романа делал вывод, что и для тех, и для других мужик был некоей абстракцией. Чириков же однозначно «выпорол» всех. Он постоянно акцентирует внимание читателя на том, что и «отцы», и «дети», ведя принципиальные споры о том, как добиться наконец крестьянского благополучия, не замечают «живых» Ивана, Никиту, Марью или Дарью, относятся к ним как к некоей «алгебраической, отвлеченной величине», которой привыкли «без всяких церемоний» распоряжаться. Как и Достоевский, в свое время указавший, что «теоретическое», отвлеченное служение человечеству почти всегда оборачивается его духовным и физическим уничтожением, автор «Отчего дома» предостерегает от «холодного», рассудочного теоретизирования, свойственного всем российским мыслителям от политики.
Благие идеи, когда ими начинают пользоваться мошенники и аморальные люди, вроде Петра Верховенского, Лямшина, Шигалева и других подобных им героев «Бесов», неизбежно приводят к уравниванию понятий добра и зла, после чего и убийство может трактоваться как благородный поступок, а его исполнитель в глазах общества — становиться героем. Такие герои-бесы появляются и в романе Чирикова.
Да не просто «бесы». Антихристом, соблазняющим души, предстает в глазах писателя Ленин. Это связано с выношенной исторической концепцией художника, которую можно не разделять, но которой нельзя отказать в продуманности и обоснованности. Хотя для целостности ее Чирикову даже пришлось прибегнуть к историческим натяжкам и хронологическим «подтасовкам». Так, чтобы доказать «причастность» и близость Ленина к народовольческой идеологии, он соединяет Владимира и Александра Ульяновых в Петербурге во время подготовки покушения на Александра III, в то время как младший Ульянов в этот период всего лишь заканчивал обучение в гимназии и даже не был особенно увлечен политикой. Или — чтобы утвердить холодную расчетливость Ленина и его равнодушие к народным нуждам, «отправляет» его на Капри гораздо ранее, чем он там оказался, и объясняет это бегство желанием и отдохнуть от революционных баталий. Наконец, предельным выражением гордыни Ульянова служит домысленное Чириковым приписывание им себе статуса столбового дворянина, коим он не обладал. Указание на дьявольскую заносчивость Ильича Чириков вложил в уста одного из персонажей романа: «Это не марксист, а Герострат какой-то, вознамерившийся взорвать не один храм Дианы, а все храмы на земле вообще». Ленин, по Чирикову, «искушаем революцией», в которой видит себя вершителем судеб миллионов. И желая как можно скорее ее приблизить, он провоцирует недовольство низов всеми возможными способами, соблазняя, обманывая и предавая своих последователей.
«Апокалиптическая» интерпретация образа «вождя мирового пролетариата» имеет, помимо исторических, несомненно, и личные причины. Хотя знакомство Чирикова с Володей Ульяновым было во многом случайным и недолгим (оба участвовали в студенческих волнениях 1887 г., а впоследствии были исключены из университета и высланы из Казани), именно Ленин косвенно вынудил писателя эмигрировать. Дело в том, что после Октябрьского переворота Чириков принял сторону противников большевиков, активно выступал в печати и на собраниях с критикой их политики. И семейное предание гласит (показательно, кстати, что сам писатель не «озвучил» этот факт в своих мемуарах), что после одного из выступлений Ленин через родственника Чирикова передал ему записку: «Евгений Николаевич, уезжайте. Уважаю Ваш талант, но Вы мне мешаете. Я вынужден Вас арестовать, если Вы не уедете»[12]. В свете последовавших на родине писателя репрессий этот поступок вождя нового государства можно расценить как проявление своего рода благородства. Но Чириков, трагически переживавший разрыв с родиной, благодарности, конечно, испытывать не мог.
Однако в некоторых случаях фактологические «ошибки», связанные с линией Ульянова — Ленина, возможно, делаются не для выстраивания исторической концепции, а для достижения большего художественного эффекта. Например, после известия о казни Александра Ульянова Анна Михайловна Кудышева решает навестить его семью. Ее пугает поведение и вид отца — Ильи Николаевича, который, как ей кажется, от горя сошел с ума. Но к моменту казни сына его уже не было в живых, и вряд ли Чириков мог об этом не знать.
Что же касается других расхождений с документальной основой, то некоторые неточности могут быть объяснены ошибками памяти автора. Так, например, Чириков «заставил» посещать дом Кудышевых поэта Дмитрия Садовникова тогда, когда его жизненный путь уже был окончен. Но и здесь можно предположить, что Чирикову-художнику важно было создать емкое представление о круге умственных и духовных интересов провинциальной интеллигенции, для чего он и призвал на помощь известного поэта. Приблизительно так поступил в свое время И. А. Бунин, «собрав» в «Чистом понедельнике» на одном временном отрезке и танцующего Андрея Белого, и капустники «художественников», и дебаты вокруг только что появившегося брюсовского «Огненного ангела», и увлечение архимодным Пшибышевским. Все это должно было усилить ощущение приближающейся катастрофы на фоне непрекращающегося бездумного веселья.
Вводя в круг персонажей реальные исторические фигуры марксистского лагеря (Крупскую, Бонч-Бруевича, получившего в тексте говорящую фамилию Вронч-Вруевич, М. Горького), а также лиц из числа царедворцев — Победоносцева, Плеве, Витте и др., Чириков ориентировался на жанр исторического романа. Однако при этом он позволил себе довольно-таки вольно обращаться с историческими фигурами, имеющими прототипы. Например, когда он не хотел откровенно обнаружить свое отношение к тому или иному историческому персонажу, то мог изменить его фамилию с тем, чтобы читатель сам сделал соответствующие выводы или, по крайней мере, остался в неведении относительно некоторых фактов, которые могли бы опорочить в его глазах значимую для автора фигуру. Так, например, произошло со статистиком П. Н. Скворцовым, который получил в романе фамилию Скворешников. Чирикову импонирует, что он являлся принципиальным оппонентом Ленина, буквально не оставившим камня на камне от экономической теории, изложенной тем в работе «Развитие капитализма в России», но сам-то Скворцов был рьяным сторонником марксистских воззрений, что не может не смущать писателя и обуславливает замену фамилии. Относительно «разоблачающей» фамилии Вронч-Вруевич можно высказать следующее предположение: неприятие этого исторического деятеля, очевидно, было продиктовано расхождением его с Чириковым во взглядах на сектантство, в котором писатель в первую очередь ценил инстинктивное противодействие творящимся в России произволу и несправедливости, а Бонч-Бруевич «расправился» с сектантством по-марксистски, преувеличивая имеющиеся в нем в зачаточном состоянии революционные начала.
Несомненно, Чириков осмыслил традиции исторического романа Серебряного века, усвоил опыт Мережковского, Белого, Брюсова и предложил собственное прочтение событий рубежа XIX–XX вв. Поэтому для него по мере нарастания катастрофического восприятия истории становится все более важен библейский контекст. Накануне Октябрьской революции в легенде «Девьи горы» прозвучало его грозное предостережение: явится в погрязший в пороках, безбожный и обреченный мир Антихрист, приняв образ праведника, и красавица будет носить во чреве сатанинское дитя. Образы Апокалипсиса стали формировать мифологическую основу его последних романов, особенно ощутимую в «Звере из бездны» и «Отчем доме».
Немалую роль в формировании историософских представлений художника также сыграли «переворот», который он пережил после событий 1905 г., и усвоение религиозных взглядов Толстого, которые со временем стали Чирикову особенно близки. «Резонанс» толстовских идей в творчестве писателя, вероятнее всего, был обусловлен определенным сходством их мировоззренческих установок, определившихся после преодоления каждым из них духовного кризиса, который высветил бессмыслицу всей их прежней жизни. Хотя Толстой, как известно, по-своему толковал смысл христианского вероучения и стремился очистить его от внешней догматики и церковной ритуальности, что для Чирикова было совершенно неприемлемо, тем не менее устремленность к религиозному миропониманию определила во многом становление новой творческой манеры обоих художников. Толстой в поздних текстах использует «прямое» высказывание, пренебрегает достоверностью и психологичностью мотивировок, приходит к тотальной критике всех государственных и церковных институтов и обличению нравов современного общества. И Чириков, в произведениях 1910-х гг., казалось бы, навсегда простившийся с прежде столь характерной для него остро социальной проблематикой и сосредоточившийся на раскрытии «души человеческой <…>, красоты и чудес творения Божьего»[13], в конце творческого пути приходит к осознанию неразрывности человеческого и социального, рисует обусловленность поступков человека историческими обстоятельствами, с одной стороны, и видит его вершителем мировой истории — с другой. Но, главное, также предпочитает говорить прямо, без обиняков.
Ознакомительная версия.
