Фрэнсис Фицджеральд - Успешное покорение мира

Джозефина резко поднялась, взлетела по ступеням и направилась в тот угол, где сидел он.

— Нет, — ответила она. — Если уж на то пошло, я люблю, когда меня любят.

В лунном свете, что забрезжил над лесом, его лицо заметно осунулось. Он вскочил, а потом взял ее за локти и медленно привлек к себе.

— Ты просто любишь целоваться, — процедил он. — Я это понял, как только увидел твои губы… это самовлюбленное, самонадеянное выражение, которое…

Бессильно уронив руки, он отпрянул и в ужасе отмахнулся.

— Не останавливайся! — вскричала она. — Делай что угодно, говори любые слова, пусть даже самые нелестные. Я не обижусь.

Но он уже стремительно перемахнул через перила и, сцепив руки на затылке, устремился прочь. В следующую минуту она его догнала и умоляюще преградила ему дорогу; ее маленькая грудь вздымалась и опадала.

— Как по-твоему, почему я здесь? — неожиданно спросил он. — Ты считаешь, я здесь один?

— А что…

— Со мной моя жена.

Джозефина содрогнулась:

— Ой… ой… почему ты держишь это в секрете?

— Потому что она… моя жена… цветная.

Если бы не мрак. Джозефина заметила бы, что он беззвучно, неудержимо захохотал.

— Ой, — повторила она.

— Я и сам не знал, — продолжал он.

Несмотря на подсознательное недоверие, Джозефина поддалась какому-то труднообъяснимому чувству.

— Что общего может у меня быть с такой девушкой, как ты?

Она тихонько всхлипнула:

— Ах, прости. Если бы я только могла тебе помочь.

— Ты не можешь мне помочь. — Он резко отвернулся.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

Он кивнул.

— Хорошо. Я уйду.

Все еще всхлипывая, Джозефина то ли уходила, то ли просто пятилась в робкой надежде, что он ее позовет. Когда она в последний раз посмотрела на него от калитки, он стоял на том же месте, где они расстались, и его прекрасное худощавое лицо было открытым и мужественным в неожиданно ярком свете восходящей луны.

Пройдя по дороге с четверть мили, Джозефина явственно услышала за спиной шаги. Только она собралась с духом, чтобы посмотреть через плечо, как прямо на нее выскочил человек. Это был ее кузен Дик.

— Ай! — вскрикнула она. — Ты меня напугал!

— Я за тобой следил. Придумала тоже — в потемках шастать.

— Какая низость! — презрительно заявила она.

Они пошли рядом.

— Слышал я твой разговор с этим парнем. Ты никак на него запала?

— Помолчи! Что может смыслить такой гадкий зануда, как ты?

— Кое-что смыслю, — хмуро огрызнулся Дик. — Например, что в Лейк-Форесте такие делишки не редкость.

Она даже не снизошла до ответа, и они в молчании подошли к тетушкиной калитке.

— Вот что я тебе скажу, — осторожно начал он. — Зуб даю, ты не захочешь, чтобы про это узнала твоя мать.

— Собираешься на меня донести?

— Не кипятись. Я как раз хотел сказать, что буду держать язык за зубами…

— Надеюсь.

— …при одном условии.

— При каком еще условии?

— А вот при каком. — Он неловко заерзал. — Ты сама говорила, что в Лейк-Форесте девчонки целуются с парнями — и в голову не берут.

— Допустим. — Она уже поняла, к чему он клонит, и недоверчиво прыснула.

— Ну так… это… поцелуешь меня?

Перед ней всплыло видение матери — и картина возвращения домой в кандалах. Без лишних проволочек Джозефина склонилась к нему. Не прошло и минуты, как она уже сидела у себя в комнате, задыхаясь от истерического смеха сквозь слезы. Вот, значит, каким поцелуем судьба решила увенчать нынешнее лето.

Триумфальное августовское возвращение в Лейк-Форест ознаменовалось пересмотром ее репутации, так разбойник с большой дороги, постепенно забирая власть, превращается в феодала.

К трем месяцам нервного напряжения, которое с пасхальных каникул нагнеталось под школьной формой, добавилось полтора месяца негодования — они соединились, как искра с порохом. Сила взрыва была чудовищной: Джозефина взорвалась оглушительной, ослепительной вспышкой: не одну неделю ее останки соскребали с безукоризненных лужаек Лейк-Фореста.

А ведь как мирно все началось; все началось с вожделенного дачного сбора, где в первый же вечер за ужином рядом с Джозефиной оказался изменник Риджвей Сондерс.

— Уж как я мучилась, когда ты меня бросил, — равнодушно проговорила Джозефина, чтобы лишить его иллюзий по поводу того, что он и впрямь ее бросил.

Вылив на Риджвея ушат холодной воды, она заставила его усомниться в правильности сделанного выбора, а сама повернулась к молодому человеку, сидевшему по другую руку от нее. Когда подали салат, Риджвей уже истово просил у нее прощения. А его девушка из Новой Англии, мисс Тикнор, все сильнее злилась на несносную Джозефину Перри. Сообщив об этом Риджвею, она совершила большую ошибку. Джозефина таких ошибок не совершала; ближе к концу вечера она лишь задала Риджвею один невинный вопрос: что это за особа приехала с ним на дачный праздник — в башмаках на пуговицах?

Еще не пробило десять, а Джозефина с Риджвеем уже сели в чей-то автомобиль и унеслись далеко-далеко, туда, где начиналась прерия.

Джозефина все сильнее изнывала от его мягкотелости, а он все сильнее терзался. Для надежности она позволила ему себя поцеловать, и он вернулся в хозяйский дом за полночь, совершенно подавленный.

На другой день он не спускал с нее тоскливого взгляда; на третий день мисс Тикнор неожиданно отбыла в Новую Англию. Жалкое зрелище, но кто-то ведь должен был поплатиться за убитое лето Джозефины. Разобравшись с этим вопросом, Джозефина обратила все свое внимание на свадебные приготовления сестры.

Сразу по возвращении она затребовала себе новый наряд, какой диктовала почетная роль главной подружки невесты, и, воспользовавшись предсвадебной суматохой, экипировала себя таким образом, чтобы прибавить к своему возрасту очаровательный год. Без сомнения, это поспособствовало тому, что отношение к ней переменилось: если ее эмоциональная зрелость, выпиравшая из школьного платьица, смотрелась не вполне уместно, то более замысловатые туалеты превратили ее в неотразимую красавицу; именно так она и воспринималась — во всяком случае, мужской половиной приглашенных.

Констанс не скрывала своей враждебности. Утром, в день венчания, она излила душу матери:

— Надеюсь, после моего отъезда ты ее приструнишь, мама. Она вконец распоясалась. Подружки невесты не знают ни минуты покоя.

— Не стоит из-за нее переживать, — успокаивала миссис Перри. — Все-таки летом она была лишена всех радостей.

— Я не из-за нее! — вспылила Констанс.

Свадебный обед был накрыт в клубе, и Джозефина обнаружила рядом с собой речистого шафера, который прибыл слегка навеселе и уже не выходил из этого блаженного состояния. А в столь ранний час у него даже не заплетался язык.

— Королева Чикаго, золотая девушка золотого Запада. О, что б мне приехать сюда раньше!

— Раньше меня здесь не было. Я была в дачном поселке под названием Островная Ферма.

— Ага! — воскликнул он. — Так-так! Это многое объясняет: это объясняет, например, внезапное паломничество Сонни Дорранса.

— Кто это такой?

— Пресловутый Сонни Дорранс, позор Гарварда, мечта горничных. Только не говорите мне, что не обменялись парой томных взглядов с Сонни Доррансом.

— Какое там, — слабо возразила она, — он ведь, кажется… женат?

Шафер покатился со смеху:

— Женат… как же, как же — на мулатке! Не верю, что вы купились на эту белиберду. Он всякий раз вытаскивает ее на свет, когда отходит от очередного бурного романа, — так сказать, ограждает себя от новых посягательств, покуда не наберется сил. Поймите, такая роковая внешность — это проклятие всей его жизни.

Через несколько минут Джозефина была посвящена во все подробности. Сонни Дорранс, в частности, был сказочно богат… с пятнадцати лет его преследовали женщины: и замужние дамы, и вчерашние школьницы, и хористки. Он стал притчей во языцех. Всеми правдами и неправдами его пытались связать супружескими — или любыми другими — узами. Одна девушка пыталась себя убить; другая пыталась убить его. Не далее как весной из-за него пришлось аннулировать брак некой супружеской пары, и это стоило ему членства в гарвардском клубе «Порселлиан»[60], а его отцу — пятидесяти тысяч долларов.

— И теперь, — напряженно уточнила Джозефина, — по вашим словам, он не любит женщин?

— Кто, Сонни? Да он самый большой ловелас во всей Америке. Но последняя история его подкосила, и он сейчас вешает поклонницам лапшу на уши. Впрочем, не пройдет и месяца, как его снова охомутают.