— А репутация её вас не заботила?
— Конечно, заботила, но я полагал, что жертвовать ради неё свободой слишком высокая цена.
— По вашим словам, вы не надеялись, что вам поверят. Почему? Чересчур неправдоподобная история, да?
— Нет. Просто чем правдивей человек, тем меньше шансов на то, что ему поверят.
Динни увидела, что судья повернулся и смотрит на Крума.
— Вы имеете в виду мир вообще?
— Нет, милорд, то место, где нахожусь.
Судья повернул голову в прежнее положение и опять уставился поверх Динни на что-то невидимое:
— Я задаю себе вопрос, не следует ли мне привлечь вас к ответственности за оскорбление суда.
— Прошу прощения, милорд. Я хотел только сказать, что любые показания человека всегда оборачиваются против него.
— Вы говорите так по неопытности. На первый раз я вам этого не вменю, но в дальнейшем воздержитесь от подобных реплик. Продолжайте, мистер Броу.
— Опротестовать иск вас побудило, разумеется, не требование возмещения ущерба.
— Нет.
— Вы сказали, что у вас нет частных доходов. Это правда?
— Безусловно.
— Тогда почему же вы заявляете, что денежные соображения никак на вас не повлияли?
— Голова у меня была так занята всем остальным, что мне было безразлично, объявят меня несостоятельным или нет.
— Вы заявили на предварительном допросе, что не знали о существовании леди Корвен вплоть до отплытия в Англию. Известна вам на Цейлоне местность, называемая Нуварелья?
— Нет.
— Как!
Динни увидела, что по складкам и морщинам лица судьи поползла чуть заметная улыбка.
— Поставьте вопрос по-другому, мистер Броу. Обычно это название произносится Нувара-Элия.
— Нувара-Элию я знаю, милорд.
— Были вы там в июне прошлого года?
— Был.
— А леди Корвен?
— Вполне возможно.
— Разве вы остановились не в той же гостинице, что она?
— Нет, я жил не в гостинице, а у приятеля.
— И вы не встречали её ни на гольфе, ни на теннисе, ни на верховой прогулке?
— Нет.
— Как! Нигде?
— Нигде.
— А ведь курорт вроде бы невелик?
— Да, не очень.
— А леди Корвен, мне кажется, заметная личность?
— Я тоже так думаю.
— Словом, вы никогда не встречались с ней до парохода.
— Нет.
— Когда вы впервые почувствовали, что любите её?
— На второй или третий день плавания.
— Значит, любовь с первого — взгляда?
— Да.
— И вы даже не подумали, что должны избегать её, поскольку она замужем?
— Думал, но не мог.
— А смогли бы, если бы она дала вам отпор?
— Не знаю.
— Но ведь она не дала вам отпор?
— Н-нет. По-моему, она некоторое время не догадывалась о моих чувствах.
— Женщины быстро разбираются в таких вещах, мистер Крум. Вы всерьёз убеждены, что она не догадывалась?
— Я этого не знаю.
— А вы дали себе труд скрывать ваши чувства?
— Вас интересует, объяснился ли я ей во время плавания? Нет.
— А когда же?
— Я признался ей в своём чувстве перед самой высадкой.
— Были у вас серьёзные причины смотреть фотографии именно в её каюте?
— Думаю, что нет.
— А вы их на самом деле смотрели?
— Конечно.
— Чем вы ещё там занимались?
— Наверно, разговаривали.
— Ах, вы не помните! А ведь случай был неповторимый. Или таких случаев было много, но вы о них здесь умолчали?
— Это единственный раз, когда я зашёл к ней в каюту.
— Тогда вы должны помнить.
— Мы просто сидели и разговаривали.
— Ага, начинаете припоминать! Где вы сидели?
— Я на стуле.
— А она?
— На койке. Каюта была маленькая, стул всего один.
— Бортовая каюта?
— Да.
— Значит, заглянуть в неё никто не мог?
— Нет. Впрочем, и видеть-то было нечего.
— Это по-вашему. Вы, наверно, всё-таки волновались, правда?
Лицо судьи высунулось вперёд.
— Не хочу прерывать вас, мистер Броу, но ведь свидетель не делает секрета из своих чувств.
— Хорошо, милорд, я спрошу яснее. Я полагаю, сэр, что прелюбодеяние произошло именно тогда.
— Его не произошло.
— Гм! Объясните присяжным, почему после возвращения сэра Джералда Корвена в Лондон вы не отправились к нему и не признались откровенно, в каких вы отношениях с его женой.
— В каких отношениях?
— Оставьте, сэр! Ведь из ваших показаний следует, что вы проводили с ней время, любили её и желали, чтобы она уехала с вами.
— Но она не желала уезжать со мной. Я охотно отправился бы к её мужу, но не осмеливался сделать это без её разрешения.
— А вы просили, чтобы она вам это разрешила?
— Нет.
— Почему?
— Потому что она предупредила меня, что наши встречи будут только дружескими.
— А я полагаю, что она вам ничего подобного не говорила.
— Милорд, меня спрашивают, не лжец ли я.
— Отвечайте.
— Я не лжец.
— Я нахожу, что ответ достаточно ясен, мистер Броу.
— Вот вы слышали здесь показания ответчицы, сэр. Скажите, они, на ваш взгляд, целиком правдивы?
Динни увидела, как судорожно передёрнулось лицо Крума, и попыталась убедить себя, что другие этого не заметили.
— Насколько я могу судить — да.
— Допускаю, что мой вопрос был не совсем деликатен. Но я поставлю его по-другому: если ответчица утверждает, что она совершала то-то или не совершала того-то, считаете ли вы долгом чести подтверждать её показания, если можете это сделать, или хоть верить в них, если не можете?
— Ваш вопрос представляется мне не совсем деликатным, мистер Броу.
— Милорд, я считаю, что для решения по настоящему делу присяжным существенно важно уяснить себе душевное состояние соответчика с начала и до конца процесса.
— Хорошо, я не прерву допрос, но напомню вам, что для подобных обобщений есть известный предел.
Динни увидела первый проблеск улыбки на лице Крума.
— Милорд, я вовсе не затрудняюсь ответить на вопрос. Я не знаю, что такое долг чести вообще, в широком смысле слова.
— Хорошо, перейдём к частностям. По словам леди Корвен, она вполне полагалась на вас в том смысле, что вы не станете домогаться её любви. Это правда?
Лицо Крума помрачнело.
— Не совсем. Но она знала, что я старался, как мог.
— Но иногда не могли с собой справиться?
— Я не знаю, какой смысл вы вкладываете в выражение «домогаться её любви». Знаю только, что иногда обнаруживал свои чувства.
— Иногда? А разве не всегда, мистер Крум?
— Если вы имеете в виду, всегда ли было видно, что я её люблю, отвечаю: безусловно да. Такого не скроешь.
— Это честное признание, и я не стану говорить обиняками. Я имею в виду не влюблённое выражение лица и глаз, а нечто большее — прямое физическое проявление любви.
— Тогда нет, кроме…
— Чего?
— Кроме трёх поцелуев в щёку и время от времени пожатий руки.
— То есть того, в чём созналась и она. Вы готовы подтвердить под присягой, что между вами не было ничего другого?
— Готов присягнуть, что больше ничего не было.
— Скажите, вы действительно спали в ту ночь в автомобиле, когда она положила вам голову на плечо?
— Да.
— Это несколько странно, если учесть ваше душевное состояние, не так ли?
— Да. Но я с пяти утра был на ногах и проехал сто пятьдесят миль.
— Вы всерьёз надеетесь убедить нас, что после пятимесячного ожидания вы не только не воспользовались таким неповторимым случаем, но даже заснули?
— Да, не воспользовался. Но я уже сказал вам: я не надеюсь, что мне поверят.
— Неудивительно!
Неторопливый низкий голос так долго задавал вопросы и Динни так долго не отрывала глаз от расстроенного, полного горечи лица Крума, что под конец впала в странное оцепенение. Её вывели из него слова:
— Мне кажется, сэр, все ваши показания от начала до конца продиктованы убеждением в том, что вы обязаны сделать всё возможное для этой дамы независимо от того, насколько правдивыми представляются вам её показания. Видимо, ваше поведение здесь определяется ложно понятыми рыцарскими чувствами.
— Нет.
— Отлично. Больше вопросов не имею.
Затем начался повторный допрос, после которого судья объявил заседание закрытым.
Динни и Клер встали, отец последовал за ними; они вышли в коридор и устремились на воздух.
— Инстон все испортил, без всякой нужды придравшись к этому пункту, — заметил генерал.
Клер промолчала.
— А я рада, — возразила Динни. — Теперь ты наконец получишь развод.
Речи сторон были произнесены, и судья начал своё резюме. С одной из задних скамей, на которой расположились теперь Динни и её отец, девушке были видны Джерри Корвен, по-прежнему занимавший место перед своими адвокатами, и «очень молодой» Роджер, сидевший один.
Судья говорил так медленно, словно слова застревали у него в зубах. Он показался Динни настоящим чудом, так как запомнил чуть ли не всё, что здесь говорилось, и почти не заглядывал в свои записи; девушка нашла также, что он резюмирует показания без каких бы то ни было искажений. Время от времени он закрывал глаза, устремлённые на присяжных, но речь его не прерывалась ни на минуту. Время от времени он высовывал голову, разом становясь похожим на священника и черепаху, затем втягивал её обратно и продолжал говорить, словно рассуждая с самим собой:
