Я уверен, он не примет, хотя карманы его пусты, — возразил я.
Именно по этой причине я и хочу, чтобы деньги ему предложили вы. Думаю, от вас он примет.
Чем объяснить такой поступок моего хозяина? На этот вопрос я могу ответить лишь приблизительно: вероятно, этому старому вылинявшему петуху была невыносима мысль, что князь станет ждать, пока мадемуазель Сюзанн отслужит свой срок, а после уедет с нею во Францию. Стокласа думал, что князь рассчитывает на сбережения мадемуазель и собирается путешествовать за ее счет. Хозяин же, опираясь на условия договора, решил задержать Сюзанн еще на целый месяц и, вручая мне деньги, хотел дать князю возможность отправиться самостоятельно. Если в кармане полковника зазвенят монетки — так, видимо, рассуждал Стокласа, — он не будет зависеть от Сюзанн, уедет и найдет себе приятные развлечения где-нибудь в казино «Де Пари». Разве это не стоит нескольких бумажек?
Теперь намерения моего хозяина — все равно, были они продиктованы благородными побуждениями или низкими, — показались мне вполне приемлемыми. И я выразил согласие сделать все так, как он того желал.
— Хорошо, — сказал тогда Стокласа, — но прежде, чем мы предложим деньги Мюнхгаузену, будьте добры, пригласите мисс Эллен Марден и еще раз расспросите обо всем. Я не уверен, что правильно понял ситуацию.
Я отправился разыскивать шотландку и, застав ее в ее комнате, молвил следующее:
— Несчастная, зачем вы поступаете столь опрометчиво? Что за порядки вносите вы в наш замок? Почему вы не обдумали, какие последствия будет иметь ваше доносительство? — Я говорил бы еще, но мне пришлось остановиться на слове «доносительство», ибо знания мои в английском языке довольно ограничены и выражение это, сколько я ни старался, никак не всплывало в моей памяти.
Эллен опустила глаза, принимая выговор с видом девочки.
— Я сделаю все, дорогой, чтобы загладить свой промах, — пролепетала она, подставляя мне губы для поцелуя. — Мне не следовало доверяться Сюзанн? Ты полагаешь, я себя скомпрометировала?
Я изучал английский вовсе не для того, чтобы слушать подобную чепуху, и сказал Эллен, чтобы она не притворялась, будто не понимает, в чем дело. Затем со всей выразительностью, которую гнев придает нашим словам, я продолжал:
Неужели вы не понимаете, что вы наделали? Сюзанн поверяет вам свой секрет, а вы его выбалтываете! Это, золото мое, стыд и срам!
— Ах! — отозвалась Эллен, и по лицу ее промелькнуло выражение облегчения. — Какое счастье, как я рада, что у тебя нет причин быть недовольным мною. Мадемуазель Сюзанн сама попросила меня сказать, что она собирается домой. Она прочитала мне какое-то письмо и повторила, что просит меня передать ее желание господину Стокласе.
Я поцеловал Эллен, прося простить меня, и тогда она прижала меня к своим шотландским персям, твердя, что любит. Голос ее напоминал мне голоса хозяек, сзывающих к обеду, когда они, с полотенцем в руке, кричат домочадцам: «Эй, время, суп на столе!»
Потом мы с ней вместе пошли в кабинет хозяина.
Сударь, — начал я, усевшись на стул, как человек, которому нечего опасаться, — сударь, вы были правы, Сюзанн вам еще сегодня скажет, что уходит, и попросит освободить ее от обязанностей домашней учительницы. Она получила письмо.
Я раздумал, — ответил Стокласа, вертя в руках какой-то предмет, видом своим напоминающий сумку.
Я смотрел на моего хозяина с чувством снисходительного участия, так как думал, что и он немножко влюблен в Сюзанн. «Видишь ли, — мысленно говорил я ему, наблюдая за его лицом, которое, как мне казалось, выражало страдание влюбленного, лишенного возможности объясниться, — знал бы я твои намерения, могли бы мы с тобой потолковать по душам, и, чем черт не шутит, быть может, возникло бы между нами дружеское расположение». Я улыбался, испытывая участие к этому богачу, и меня так и подмывало ободрить его какими-нибудь словами вроде: «Ну-ну, ничего, все будет хорошо!» И тут, в этот злополучный миг, я разглядел наконец, что хозяин мой вертел в руках но что иное, как переплет, сорванный с «Южночешской хроники»! Улыбка моя исчезла. Язык прилип к небу, и в груди прокатились громы.
Этот эпизод, вырвав его из последовательного повествования, я ужо описал в предисловии к моей книге. И там же я упомянул о том, как я, ущипнув себя за ляжку, залепетал что-то о подделках, — но забудьте об этом! Забудьте минуту, одну из самых трудных и огорчительных, какие только могут выпасть на долю человека моего склада. Полагая, что воровство мое открыто, я, наморщив лоб и сцепив пальцы, все дальше и дальше запутывался в рассуждениях о подделках.
Пан Стокласа искоса поглядывал на меня; он положил конец моим речам, заявив, что желает как-нибудь обойти библиотеку с описью в руках. Затем, бросив переплет на стол, он вышел, так и не вручив мне денег, предназначенных для князя.
Едва за ним закрылась дверь, я схватил переплет и увидел на нем следы ножа — это князь искал между кожей и деревянной дощечкой бумаги или тайный приказ врагов.
Я пытался объяснить себе, каким путем злосчастный переплет попал в руки управляющего. Может быть, мепя предал голландец? Мне необходимо было выяснить, что же случилось, и я бросился к окну, прижав к груди предмет моих мучений. Хюлиденна нигде и в помине не было. Я совсем растерялся, я готов был ухватиться за что угодно… Тут из коридора донесся звук приближающихся шагов. По звяканью шпор я понял, что это князь, и логически рассудил, что его сопровождает Марцел. Я выбежал к ним с намерением попросить объяснений, но князь только прошипел мне в лицо проклятие. К счастью, он слишком торопился, и ему некогда было заниматься сведением счетов — я видел, как он поспешно исчез за углом; но Марцел повернул в мою сторону. Я уже поднял ослабевшую руку, чтобы открыть дверь в свою комнату, когда мальчик подбежал ко мне.
— Пан Бернард, — шепнул он мне на ухо, — я никак не мог помешать князю отдать эту вещь пану Стокласе. Он и понятия не имеет…
О чем ты, малыш? — спросил я, чувствуя, как все завертелось у меня перед глазами. — Что ты болтаешь?
Князь отобрал вашу книгу у того чужого человека…
Ты знаешь, что это за книга? Знаешь, откуда она? — прошептал я, меж тем как меня обдавали волны жара.
Знаю, — ответил он с чуть заметным смущением; лакея, заставшего вас на том, как вы красите себе усы.
С нами бог! Вы хотите услышать модное повествование, вы знаете, что полагается, и настаиваете, чтобы я под шелест ветерка расписывал историю, вьющуюся подобно речке, перепрыгивающей через камни, брошенные у нее на пути, и в конце концов добегающей до моря. Вы хотите видеть сверкающую гладь, взборожденную событиями, которым время дает выговориться и умолкнуть. Хотите следить волну за волной, событие за событием в порядке, который установлен и дан, — а мой рассказ меняет то место, то время, плетет пятое через десятое… И все же позвольте мне еще немного погарцевать без дорог, держась одержимости, уловляя слова нескольких персонажей разом. Позвольте мне возвращаться и поворачиваться по ветру и складывать картину из мелких явлений, мечась от предмета к предмету — что столь отвечает моему умонастроению, — чередуя сцены, чередуя любовь со страхом из-за воровской проделки, внезапно меняя общение с обманщиками, которых мы покидаем для бесконечной доверчивости детей, под разбойные выкрики и звуки наивной нежности, прослеживая четыре волокна одной и той же веревки. Слишком туго переплелись, говорите? Еще бы!
Мы достаточно долго выдерживали вежливый тон, говоря: «С добрым утром! Добрый день!» Князь спал как сурок, и вот он просыпается от петушиного крика.
Мы достаточно долго наблюдали за Михаэлой, повествуя о том, что держит она в левой руке и какую муху отгоняет правой. Достаточно долго лили мы вам вино в бокалы — так вот, пришло время хлебать из пригоршни.
Наступил вечер накануне бегства барона Мюнхгаузена, и тревога моя нарастает. Слышу торопливые шажки Корнелии, слышу, как цокают широкие каблуки старой Вероники, и доносится до моего слуха бег на цыпочках легкой Марцеловой туфли. Ловлю среди всех этих звуков шаги мадемуазель Сюзанн и ошибаюсь стократно. Француженка не выходит из своей комнаты. Она заперлась, но дух мой витает возле нее. Думаю о ней, думаю о Марцеле… и вдруг прихожу к мысли, что кража моя, вероятно, все-таки открыта. Может, да. А может, и нет… Эта неуверенность побуждает меня расспросить Эллен. Иду к ней.
А она — она пишет в Шотландию, что мы помолвлены; она встает, поворачивается ко мне, и на лице ее сияет простодушная улыбка. Эллен беззаботна, тиха, скромна, и под ее пятнистой кожей густеет румянец, которому не пробиться к свету. Эллен темнела от счастья, не приобретая его окраски. Я положил ладонь на ее письмо, примолвив, что безмерно далек от того, что ей желательно. Меня так и подмывало разорвать письмо и опрокинуть чернильницу, но я был до того выбит из колеи и расстроен, что не решился ни на какие действия.
