– Не могу, – ответила корова.
– Да вы, милочка, я смотрю, белоручка. Почему бы и самой не подоиться?
– Именно потому, что рук нет, а если б они у меня и были, то все равно оказались бы недостаточно длинными.
– Не очень-то уважительно вы относитесь к суду, – сурово произнес Ламонт. – Здесь, между прочим, суд присяжных, а не оперетка. У подсудимого есть вопросы?
Треллис с беспокойством прислушивался к множеству странных звуков внутри своей черепной коробки. Отвлекшись от этого занятия, он взглянул на судью. Черты судьи хранили отпечаток заданного вопроса.
– Да, есть, – ответил Треллис, стараясь встать и явить суду как можно более энергичный вид. Это, однако, не удалось, и, по-прежнему сидя, он обернулся к свидетельнице.
– Так значит, Белоножка, – сказал он, – тебе было больно, потому что тебя не вовремя доили?
– Да, было. Но только зовут меня не Белоножка.
– Вы заявили, что корова испытывает сильную боль, если ее не доить регулярно. Однако владелец коровы обязан делать еще одну важную вещь – так сказать, ежегодный ритуал, отчасти связанный с необходимостью обеспечить молоком наших прапраправнуков...
– Не понимаю, о чем вы.
– Если владелец коровы не справляется с этим делом, корова, насколько я понимаю, также испытывает острый дискомфорт. Надеюсь, в этом пункте у вас все было в порядке?
– Я не понимаю, о чем вы говорите! – возбужденно крикнула корова. – Я отвергаю ваши грязные инсинуации. Я явилась сюда не за тем, чтобы меня унижали и оскорбляли...
Со стороны судейской скамьи послышался громкий стук. Судья Ферриски с холодным негодованием нацелил свой грозный перст на обвиняемого.
– Ваша злонамеренная попытка дискредитировать образцового свидетеля, – сказал он, – и придать расследованию непристойный характер будет рассмотрена как неуважение к суду и наказана соответствующими санкциями, если вы немедленно не прекратите. Свидетель тоже может быть свободен. К счастью, мне не часто приходилось встречаться со столь неприглядными образцами до глубины души развращенной и болезненной натуры.
Судья Шанахэн выразил свое полное согласие с коллегой. Корова, вконец сконфуженная, развернулась и медленно, с видом оскорбленной добродетели, покинула зал, причем когда она проходила мимо Пуки, тот не преминул обласкать опытным оком ее лоснящиеся бока. Вытянув палец, он длинным ногтем оценивающе провел по ее шкуре. Невидимые оркестранты наигрывали еле слышные гаммы и арпеджио и с визгливым звуком натирали превосходной итальянской канифолью свои смычки. Трое членов суда спали пьяным сном, развалясь на скамье, сраженные непомерной дозой влитого в глотки портера. Публика, скрывшись за непроницаемой завесой едкого табачного дыма, кашляла и свистела, давая таким образом знать о своем присутствии. Свет ламп казался чуть более желтым, чем час назад.
– Вызовите следующего свидетеля!
– Энтони Ламонт, – прогремел Пука, – пройдите на место для дачи показаний.
Привыкший всегда строго блюсти этикет, свидетель снял судейскую мантию и неверной походкой двинулся в направлении указанного места. Под прикрытием стойки рука соседа резво обшарила карманы брошенной одежды.
– Вы состояли в услужении у обвиняемого? – спросил Пука.
– Точно так.
– Пожалуйста, расскажите суду о ваших обязанностях.
– Моей основной задачей было хранить честь сестры и вообще опекать ее. Человек, который нанес бы ей оскорбление словом или действием, должен был иметь дело со мной.
– Где ваша сестра сейчас?
– Не знаю. Полагаю, мертва.
– Когда вы видели ее в последний раз?
– Никогда. Никогда не имел удовольствия быть с нею знакомым.
– Вы говорите, что она умерла?
– Да. Но меня даже не пригласили на похороны.
– Вы знаете, каким образом она умерла?
– Да. Она была жестоко изнасилована обвиняемым примерно через час после рождения, что косвенно и повлекло ее скорую смерть. Непосредственной же причиной смерти явилась родильная горячка.
– Весьма деликатно изложено, – сказал мистер Ферриски. – Вы образцовый свидетель, сэр. Если бы и прочие свидетели на этом процессе давали показания с подобной же честностью и прямотой, это значительно облегчило бы работу суда.
Те из судей, что еще сохраняли вертикальное положение, глубокомысленно закивали головами в знак согласия.
– Чрезвычайно признателен вашей чести за великодушные замечания в мой адрес, – любезно ответил свидетель, – и вряд ли стоит добавлять, что я взаимно испытываю к господину судье самые теплые чувства.
Мистер Фергус Мак Феллими, судебный стряпчий, в нескольких хвалебных словах воздал должное гармонии, постоянно царившей в отношениях между судьями и свидетелями, и выразил желание присоединиться к обмену дружескими комплиментами. Судья Ферриски не остался в долгу и выразил свою благодарность в краткой, но исполненной остроумия и весьма уместной речи.
В этот момент обвиняемый, дабы отстоять свои конституционные права и в последней отчаянной попытке спасти собственную жизнь, заявил, что весь этот обмен любезностями не имеет ни малейшего отношения к делу и что показания свидетеля гроша ломаного не стоят, так как основаны исключительно на слухах и сплетнях; однако, к сожалению, поскольку сам он не мог подняться, да и голос свой мог возвысить только до шепота, никто в зале не расслышал его, кроме Пуки, который использовал волшебный секрет, завещанный ему дедом – Мак Феллими Великолепным, – секрет, состоявший в умении читать чужие мысли. Мистер Ламонт, уже успевший вновь напялить судебную мантию, расспрашивал соседей, не видел ли кто коробка спичек, который, по его утверждению, лежал у него в правом кармане. Музыканты-невидимки тем временем с превеликим тщанием исполняли старинную французскую мелодию, не прибегая к помощи смычков, а просто легонько пощипывая струны своих инструментов, что, как известно, на музыкальном языке называется пиццикато.
Орлик положил перо, на манер закладки, в раскрытую перед ним красную шестипенсовую записную книжку. Обхватив голову руками, он зевнул градусов этак на семьдесят, так что стали полностью видны стоящие у него на зубах скобки для исправления прикуса. Помимо них в его ротовой полости имелось четыре запломбированных коренных и шесть роскошных золотых зубов. Вновь сомкнув челюсти, он издал томный, похожий на стон звук, и две большие прозрачные капли, выделенные слезными железами, застыли в уголках его глаз. Лениво захлопнув книжку, он стал читать четко отпечатанный на задней стороне обложки текст следующего содержания.
Содержание текста на задней стороне обложки. Не перебегайте улицу, не посмотрев сначала направо, потом налево! Не переходите улицу перед стоящим транспортом или позади него, не посмотрев сначала направо, потом налево! Не позволяйте детям играть на проезжей части! Не выбегайте на проезжую часть за выкатившимся мячом, не убедившись в отсутствии движения! Не катайтесь на подножках транспорта и не забирайтесь на его крышу! Пользуйтесь пешеходными переходами, если таковые имеются! Безопасность прежде всего!
Последние две фразы Орлик прочел вслух, протирая глаза. Напротив него сидел, потупившись, Ферриски. Он сидел, облокотившись на стол, подпирая голову приложенными к щекам длиннопалыми ладонями; под тяжестью головы щеки поднялись неестественно высоко, до самых уголков глаз, так что уголки рта оказались на одном уровне с глазами, прищуренными и раскосыми по той же причине, отчего лицо Ферриски приобрело непроницаемо загадочное восточное выражение.
– Не кажется ли вам, что спокойнее всего было бы сейчас отправиться на покой, а этого субъекта оставить здесь до утра? – спросил он.
– Нет, не кажется, – ответил Орлик. – Безопасность прежде всего.
Шанахэн освободил заложенные под мышки большие пальцы и потянулся.
– Один неверный шаг, – сказал он, – и многим из нас это дорого обойдется. Надеюсь, вы это понимаете? Один неверный шаг, и не миновать нам всем кутузки, это факт.
Ламонт встал с кушетки, на которой он отдыхал, подошел и остановился, склонив голову в позе заинтересованного слушателя.
– Вот только не будет ли у судей назавтра трещать голова?– сказал он.
– Не думаю, – ответил Орлик.
– Думается мне, настало время выносить приговор.
– Достаточно ли свидетелей опросило жюри?
– Безусловно, – сказал Шанахэн. – Время разговоров прошло. Надо порешить дело сегодня же, чтобы мы могли, как все добрые люди, лечь спать с чистой совестью. Не дай Бог, мы прозеваем и дадим ему возможность застать нас за подобными играми!..
– Бритва тут в самый раз подойдет, – заявил Ламонт, – чик – и готово!
– Все было по-честному, так что жаловаться ему нечего, – сказал Ферриски. – Судили его честь по чести, да к тому же его собственные создания. Час настал.
