– А, кого я вижу! – воскликнул приятель, протягивая ему руку, и с любопытством посмотрел на него.
Видя, как осунулся Родольф, приятель счел долгом выразить свое сочувствие.
– Бодритесь, дорогой мой! Знаю, это очень тяжело, но ведь в один прекрасный день так и должно было случиться. Лучше уж теперь, чем позже. Не пройдет и трех месяцев, как вы окончательно выздоровеете.
– Что вы такое говорите, мой Друг? – ответил Родольф.– Я вовсе не болен.
– Стоит ли притворяться, – возразил поэт. – Я знаю эту историю, а если бы и не знал, то прочел бы на вашем лице. Вы ошибаетесь. Дело вовсе не в этом,– сказал Родольф.– Правда, сегодня у меня настроение прескверное, но совсем по другой причине – вы попали пальцем в небо.
– Зачем оправдываться? Это вполне естественно. Не так-то легко порвать связь, которая продолжалась почти полтора года.
– И вы туда же! – воскликнул Родольф, теряя терпение.– Клянусь вам, вы заблуждаетесь, как и все остальные. Правда, я очень расстроен, и, вероятно, это заметно. А расстроен я вот почему: сегодня портной обещал привезти мне новый фрак, но не приехал. Вот это меня и раздосадовало.
– Объяснение никуда негодное!– приятель.
– Вовсе нет! Объяснение хорошее, прямо-таки превосходное. Вот выслушайте меня, тогда и говорите.
– Послушаем,– согласился поэт.– Докажите мне, что можно так расстроиться только потому, что обманул портной. Говорите, я весь внимание.
– Так вот,– начал Родольф.– Как вам известно, ничтожная причина порою может иметь самые серьезные последствия. Сегодня вечером мне предстояло очень важное свидание, и вот оно не состоится из-за того, что у меня нет фрака. Теперь поняли?
– Нет, не понял. Все это не может вызвать отчаяния. А вы в отчаянии потому… что… словом… Глупо разыгрывать передо мной комедию. Я так считаю.
– Дорогой мой, до чего же вы упрямы! – воскликнул Родольф.– Вполне понятно, что человек огорчается, когда от него ускользает счастье или когда он лишается удовольствия, ведь обычно оно уходит без возврата, зря говорят в таких случаях: «Не сейчас, так в другой раз!» Словом, сегодня мне назначила свидание одна молодая особа, я должен был встретиться с ней у знакомых, а оттуда, быть может, привез бы ее к себе, если бы это оказалось проще, чем ехать к ней, и даже если бы это было сложнее. В доме, где нам предстояло встретиться, сегодня званый вечер, на званый вечер иначе как во фраке явиться нельзя: фрака у меня нет, портной обещал принести мне его, он его не принес, на вечер я не пойду, с этой женщиной не встречусь, мое место займет, быть может, другой, я не повезу ее ни к себе, ни к ней, и, быть может, ее отвезет другой. Поэтому, как я уже сказал, я лишаюсь счастья или, по меньшей мере, удовольствия. Поэтому я огорчен, поэтому у меня и вид расстроенный. Все это вполне понятно.
– Допустим,– сказал приятель.– Значит, не успев выбраться из ада, вы уже лезете в новый ад. Но когда я сейчас встретился с вами, вы, дорогой мой, явно кого-то поджидали.
– Ну да, поджидал.
– А тут поблизости живет ваша бывшая возлюбленная,– настаивал приятель.– Как вы мне докажете, что поджидали не ее?
– Хотя я с ней и расстался, у меня есть основания не уезжать из этого района. Да, мы с ней соседи, но так же далеки друг от друга, как если бы находились на разных полюсах. К тому же, сейчас моя бывшая подруга, наверно, сидит у камина и берет у виконта Поля уроки французской грамматики, ибо он намерен вернуть ее на стезю добродетели, внушая ей правила правописания. Боже! Как он испортит ее! Впрочем, это его дело, ведь он теперь главный редактор своего счастья. Теперь вы видите, до чего нелепы ваши рассуждения, и понимаете, что я отнюдь не бреду по заросшей тропинке старой любви, а, наоборот, нахожусь на пути к новой, она уже недалеко от меня, а будет и еще ближе, ибо я упорно к ней направляюсь, и если моя пассия сделает хоть несколько шагов в мою сторону, то мы встретимся.
– Неужели? – воскликнул приятель. – Вы уже влюблены!
– Таков уж я! – ответил Родольф.– Мое сердце напоминает меблированную комнату, которую сдают новому жильцу, как только съедет прежний. Когда любовь покидает мое сердце, я приклеиваю к нему записку, приглашая новую жилицу. К тому же, помещение превосходное и заново отделано.
– А кто же эта новая богиня? Где вы с ней встретились и когда?
– Вот как это было,– ответил Родольф.– Начнем по порядку. Когда Мими ушла, я вообразил, что уже больше никогда в жизни не влюблюсь, вообразил, будто сердце мое умерло от усталости, от изнеможения или там от горя. Оно так долго, так яростно билось, что легко было поверить в его кончину. Одним словом, я поверил, что оно мертво, окончательно умерло, умерло навеки, и решил его похоронить, как господина Мальборо. По этому случаю я устроил небольшие поминки и пригласил кое-кого из друзей. Предполагалось, что у гостей будут скорбные лица, горлышки бутылок были обвязаны траурным крепом.
– Что же вы меня-то не позвали?
– Простите, не знал адрес того облачка, которое служит вам пристанищем. Один из гостей привел с собою женщину, молодую особу, недавно покинутую любовником. Ей рассказали мою историю,– рассказывал мой приятель, который умеет затронуть самые чувствительные струны сердца. Он расхвалил соломенной вдове высокие качества моего сердца – бедного мертвеца, которого мы собирались помянуть,– и предложил ей выпить за его вечное упокоение. «Да что вы! – воскликнула она, поднимая бокал.– Наоборот, я хочу выпить за его здоровье!» Тут она бросила на меня взгляд, да такой, что, как говорится, даже мертвый воспрянул бы. Так оно и случилось, ибо не успела она произнести тост, как в сердце моем раздалось пасхальное песнопение. Как бы вы в данном случае поступили на моем месте?
– Тут и спрашивать нечего! Как ее зовут?
– Я еще и сам не знаю. Я спрошу ее лишь после того, как будет подписан наш договор. Правда, срок траура еще не истек, но я намерен пойти себе навстречу и предоставить самому себе кое-какие льготы. Знаю только одно: моя нареченная принесет мне в виде приданого здоровый и веселый дух в здоровом и бодром теле.
– Что, она хороша собой?
– Очаровательна. Особенно хорош цвет лица, можно подумать, что по утрам она подкрашивается, пользуясь палитрой Ватто.
Блондинка нежная огнем своих очей
Губительный пожар зажгла в груди моей.
Это я о своем сердце.
– Блондинка? Вы меня удивляете.
– Да, хватит с меня черного дерева и слоновой кости. Перехожу на блондинок.
И Родольф запел, приплясывая:
Я спою вам про диво:
Есть на свете краса,
Золотые как нива
У нее волоса.
– Бедняжка Мими! – вздохнул приятель.– Уже забыта!
При звуке этого имени Родольф сразу осекся, и разговор принял другой оборот. Родольф взял приятеля под руку и подробно рассказал ему о причинах своего разрыва с мадемуазель Мими, об отчаянии, которое охватило его, когда она ушла, о том, как он тосковал, воображая, что она унесла с собою всю его юность, всю способность любить, и как через два дня он убедился, что ошибается, ибо при первом же молодом, страстном взгляде, брошенном первою попавшейся женщиной, он почувствовал, что порох в его сердце, отсыревший от слез, просыхает и вот-вот взорвется. Он рассказал о том, как на него внезапно нахлынуло забвение и угасило все его страдания,– он даже не успел как следует настрадаться.
– Не чудо ли это? – заключил Родольф.
А друг его, которому были прекрасно знакомы и по рассказам и по собственному опыту все переживания человека, испытавшего разочарование в любви, ответил:
– Нет, дорогой мой, никакого чуда тут нет, это довольно обычная история. То, что случилось с вами, случалось и со мной. Когда любимая женщина становится нашей подругой, нам уже больше нет дела до того, что она собой представляет в действительности. Мы смотрим на нее не только глазами влюбленного, но и глазами поэта. Подобно тому как живописец набрасывает на манекен королевскую порфиру или усеянную звездами фату небесной девы, так и мы достаем из сокровищницы нашей фантазии сверкающие одеяния и белоснежные туники и набрасываем на плечи какого-нибудь тупоумного, сварливого и злого создания. А когда это создание предстанет перед нами в наряде, каким в мечтах мы облекали свою возлюбленную, мы сразу же поддаемся иллюзии. Первую попавшуюся женщину мы принимаем за воплощение своей мечты и говорим с ней на возвышенном языке, который ей совершенно непонятен.
Когда же та, перед которой мы преклоняемся, сама срывает с себя царственный убор и обнажает перед нами все свои пороки и низменные наклонности, когда она кладет нашу руку себе на грудь, где уже не бьется сердце, да, быть может, никогда и не билось, когда она откидывает фату и мы видим ее угасший взор, блеклый рот, увядшие черты,– тогда мы вновь закутываем ее фатой и кричим: «Ты лжешь! Ты лжешь! Я люблю тебя, и ты тоже меня любишь. В этой белоснежной груди трепещет юное горячее сердце… Я люблю тебя, и ты меня любишь! Ты прекрасна, ты молода. В глубинах твоего порочного сердца таится любовь. Я люблю тебя, и ты меня любишь!»
