«Изысканные наслаждения — о, они стоят того!» — чуть было не вырвалось у Арчера, но немая мольба в ее глазах помешала ему говорить.
— Я хочу быть абсолютно честной по отношению к вам и к самой себе, — продолжала она. — Я всегда надеялась, что рано или поздно мне представится возможность сказать вам, как вы мне помогли, что вы из меня сделали…
Арчер исподлобья смотрел на нее и наконец, рассмеявшись, прервал ее речь.
— А известно ли вам, что вы сделали из меня?
— Из вас? — спросила она, бледнея.
— Да. Ведь я — ваше произведение в гораздо большей степени, чем вы — мое. Я — человек, который женился на одной женщине, потому что так приказала ему другая.
Бледность ее на мгновение сменилась румянцем.
— Я думала… вы обещали… Вы не должны говорить мне об этом сегодня…
— Как это по-женски! Ни одна из вас не способна смотреть в глаза горькой правде!
— Неужели это горькая правда — для Мэй? — тихо промолвила она.
Стоя у окна, он барабанил пальцами по стеклу, каждой клеточкой ощущая проникновенную нежность, с которой она произнесла имя двоюродной сестры.
— Мы всегда должны помнить, что важны не слова, а дела. Разве вы сами не подали мне пример?
— Подал вам пример? — машинально повторил он, все еще не сводя безучастного взгляда с моря.
— А если нет, — продолжала она, с мучительной настойчивостью развивая свою мысль, — если не стоило отказываться от всего, чтобы избавить других от разочарования и горя, — тогда все, ради чего я вернулась домой, все, по сравнению с чем та моя жизнь казалась такой пустой и убогой, потому что там никто об этом не думает, значит, все это — фальшь и химера…
Он обернулся, не двигаясь с места.
— Ив этом случае ничто на свете не может помешать вам вернуться? — закончил он за нее.
В полном отчаянии она не спускала с него глаз.
— О, неужели и вправду ничто?
— Нет, если вы пожертвовали всем ради моего семейного счастья. Мое семейное счастье едва ли удержит вас здесь! — вне себя вскричал он и, так как она ничего не ответила, продолжал: — К чему все это? Благодаря вам я впервые в жизни смог хоть краем глаза увидеть настоящую жизнь, но вы тотчас же велели мне и дальше довольствоваться фальшью. Терпеть это — свыше сил человеческих… вот и все.
— О, не говорите так, ведь я это терплю! — вырвалось у нее, и глаза ее наполнились слезами.
Она уронила руки на стол и, словно забыв обо всем на свете в минуту смертельной опасности, открыла его взгляду свое лицо. Оно выдавало ее так, как будто перед ним было все ее существо, вся ее душа. Арчер молча стоял, потрясенный тем, что оно внезапно ему сказало.
— Как — и вы? И вы тоже? Все это время? Ответом были лишь слезы, которые наполнили ее глаза и медленно потекли по щекам.
Чуть ли не половина комнаты все еще отделяла их друг от друга, и ни один из них не сделал ни малейшего движения. Арчер был как-то странно равнодушен к ее физическому присутствию, он даже едва ли бы его заметил, если бы рука, которую она уронила на стол, не привлекла к себе его взгляд, как в тот день, когда в маленьком домике на 23-й улице он не сводил глаз с ее руки, чтобы не смотреть ей в лицо. Теперь его воображение металось вокруг этой руки, словно по краю водоворота; но он все еще не сделал попытки приблизиться. Он знал любовь, которая питается ласками и питает их, но эта страсть поразила его до мозга костей, и было ясно, что легко и бездумно ее не удовлетворить. Он страшился лишь одного — как бы не сделать чего-нибудь, что могло бы стереть звук и значение ее слов, думал лишь об одном — теперь он никогда не будет совсем одинок.
Но уже в следующее мгновенье его охватило чувство безысходности и невозвратимой утраты. Вот они оба здесь — так близко, так надежно укрытые от посторонних взоров, и тем не менее каждый так крепко прикозан к своей одинокой судьбе, как если бы их отделял друг от друга весь мир.
— К чему это все — если вы вернетесь обратно? — вырвалось у него, а за словами стоял безнадежный вопль: «Какими силами я могу вас удержать?»
Она сидела неподвижно, опустив глаза.
— О… Я пока не вернусь!
— Пока? Значит, потом, и вы уже назначили срок? В ответ она подняла на него ясный взор.
— Я обещаю вам — я не уеду до тех пор, пока вы будете держаться. До тех пор, пока мы сможем прямо смотреть в глаза друг другу — так, как сейчас.
Он рухнул на стул. Ответ ее значил одно: «ЕсХи вы шевельнете хоть пальцем, вы прогоните меня обратно — обратно ко всем мерзостям, о которых вы знаете, и ко всем соблазнам, о которых вы можете только догадываться». Он понял все это так ясно, как если бы она выразила это словами, и эта мысль удерживала его за столом в какой-то растроганной благоговейной покорности.
— Что за жизнь это будет для вас! — простонал он.
— О, ничего страшного — до тех пор, пока эта жизнь будет частью вашей!
— А моя — частью вашей? Она утвердительно кивнула.
— И это будет все — для нас обоих?
— Но ведь это так и есть — разве я ошибаюсь? При этих словах он вскочил, забыв обо всем на свете, кроме ее прелестного лица. Она тоже поднялась — не за тем, чтобы пойти к нему навстречу или от него бежать, а спокойно, словно самое трудное уже позади и теперь ей остается только ждать, так спокойно, что, когда он приблизился, ее протянутые руки его не оттолкнули, а, напротив, повели. Взяв его за руки, она мягко отстранила его на такое расстояние, откуда ее отрешенное лицо могло договорить остальное.
Они стояли так очень долго или, быть может, всегс лишь мгновенье, но вполне достаточно для того, чтобы ее молчание поведало все, что она хотела сказать, а он понял, что важно только одно. Он не должен делать ничего такого, чтобы эта встреча стала последней, он должен вверить ей их будущее и просить лишь о том, чтобы она не выпускала его из рук.
— О, вы не должны быть несчастливы, — прерывающимся голосом промолвила она, отнимая руки.
— Вы не вернетесь, вы не вернетесь туда? — отозвался он, словно это было единственное, чего он не в силах перенести.
— Нет, не вернусь, — ответила она, отстранилась, открыла дверь и прошла в общую столовую.
Шумливые учителя собирали свои пожитки, готовясь всем скопом ринуться на пристань. На взморье у причала стоял белый пароход, а над солнечным заливом полосою дымки смутно вырисовывался Бостон.
Когда Арчер вновь очутился на палубе среди посторонних, на него снизошел покой, который, как ни странно, укрепил его душевные силы. Итог дня, если мерить его ходячими мерками, был до смешного плачевным — он даже не коснулся губами госпожи Оленской и не добился от нее ни единого слова, сулившего возможность новых встреч. И тем не менее человек, мучимый неутоленной страстью и на неопределенное время покидающий предмет своей любви, едва ли мог чувствовать себя столь унизительно смиренным и довольным. Его взволновало, однако же и успокоило то идеальное равновесие, которое она сумела установить между их верностью другим и честностью друг к другу, — равновесие, бывшее отнюдь не следствием хитрого расчета, о чем свидетельствовали ее колебания и слезы, а, напротив, естественно вытекавшее из ее неподдельной искренности. Теперь, когда опасность миновала, он был преисполнен трепетной нежности и благодарности судьбе за то, что ни тщеславие, ни сознание, будто он играет какую-то роль перед многоопытными зрителями, не ввели его в соблазн соблазнить также и ее. Даже после того, как они обменялись рукопожатием на фолл-риверском вокзале и он ушел оттуда один, у него осталась уверенность, что от их встречи он получил гораздо больше, чем потерял.
Он воротился в клуб и, сидя в пустой библиотеке, снова и снова воскрешал в памяти каждую секунду, проведенную ими вдвоем. Ему было ясно, а по здравом размышлении стало еще яснее, что если она в конце концов решит вернуться в Европу — или, иными словами, к мужу, — то не потому, что соблазнится прежней своей жизнью даже на новых условиях, которые ей теперь предлагали. Нет, она уедет лишь в том случае, если почувствует, что ввела Арчера в соблазн выйти за те строгие рамки, которые они сами себе поставили. Она останется близ него до тех пор, пока он не попросит ее подойти еще ближе, и в его власти удержать ее здесь, на безопасном, хотя и дальнем расстоянии.
В поезде эти мысли по-прежнему его не оставляли. Они как бы окутывали его золотистою дымкой, сквозь которую лица окружающих казались далекими и смутными, и у него было такое ощущение, что, если он заговорит со своими попутчиками, они его просто не поймут. В состоянии такой рассеянности он пробудился на следующее утро к реальности душного сентябрьского Нью-Йорка. Когда он, направляясь к выходу с вокзала, сквозь тот же золотистый туман глядел на изнуренные зноем лица проходивших мимо пассажиров длинного поезда, одно из этих лиц неожиданно отделилось от общей массы, приблизилось и привлекло к себе его внимание. Он тотчас вспомнил, что это лицо молодого человека, которого он накануне видел у дверей Паркер-хауса, и заметил, как резко оно отличается от типической физиономии постояльца американской гостиницы.
