угле, который лежит во дворе, а сейчас проверила. И представьте, четырёх кусков «сакура» как не бывало. Не хватает также двух кусков «догама».
— Не может быть! — поразилась О-Киё.
Бабушка и жена молча переглянулись. «Вот как», — подумал Синдзо. Он мог рассказать сегодняшний случай, но не в силах был это сделать.
— Теперь вам понятно, кто ворует уголь. Что же будем делать? — в тоне О-Току уже не слышалось прежнего интереса. Рассчитывая потрясти всех своим сообщением и вызвать споры, она увидела один испуг. Только О-Киё что-то пролепетала, а остальные, в том числе и хозяин, молчали. После продолжительной паузы О-Киё наконец сказала:
— А что, собственно, мы можем предпринять?
— Как что? Ведь это уголь, а не что-нибудь. Оставь мы так это дело, сколько ещё пропадёт. — О-Току явно нервничала.
— А если перенести его в кухню? — предложил Синдзо. Он знал, что О-Гэн больше не придёт за углём, но не хотел дать это понять.
— В кухне и так полным-полно, — запротестовала О-Току, Синдзо промолчал.
— Может быть, положим уголь в нижний ящик буфета в комнате О-Току, а её вещи перенесём в гардероб в среднюю комнату? — спросила жена.
О-Току тут же согласилась:
— Что ж, так и сделаем.
— Но это несколько стеснит вас, — поспешила добавить госпожа Оба.
— Нет, что вы, мне даже удобнее, если моё кимоно будет лежать в средней комнате.
— Значит, решили, — вмешалась бабушка. — Не говорила ли я, что нужно построить кладовку? Так Синдзо всё мешкал. Вот теперь и расхлёбывайте. А завели бы кладовку, ничего бы не случилось.
Синдзо с улыбкой почесал затылок.
— Вот что получается. А всё из-за этой проклятой калитки. Говорила же, что это просто лазейка для воров. Так нет, не послушались. Получается, что сами разрешили сделать ворам лаз. — О-Току говорила так возбуждённо и громко, что бабке пришлось остановить её:
— Да тише ты, на всю улицу слышно. Я тоже была против этой калитки. Но что делать? А взять и ни с того ни с сего заколотить её просто неловко. Не век же Уэкия будут жить в этой дыре. Уедут, тогда и заколотим. Пока об этом ни слова. Как будто ничего не случилось. И ты, О-Току, смотри не налетай на О-Гэн. Ведь мы её не застали. Да и угля не так уж много пропало. А то как бы хуже не было. Послушайте меня, — бабка, как и большинство людей её возраста, отличалась предусмотрительностью.
— Правильно. О-Току ни в коем случае не должна говорить об этом О-Гэн. Вдруг мы напрасно её обвиняем? На меня и так её муж наводит страх. Мало ли что может быть. Он на всё способен. — О-Киё была обеспокоена не меньше бабки и сказала как раз то, что та думала, но не посмела сказать.
— Да что вы выдумываете? Обыкновенный мужчина, — вмешался Синдзо. — Но говорить об этом, конечно, не стоит.
Синдзо ушёл в кабинет, разговор об угле прекратился, и О-Току с О-Киё занялись ужином.
И всё же О-Току очень хотелось увидеть, с каким лицом появится О-Гэн. Но та почему-то не показывалась. И только час спустя, уже после заката солнца, за водой пришёл сам Исокити.
О-Гэн была уверена, что ловко провела Синдзо, хоть он и застал её врасплох. Когда он выглянул в окно, О-Гэн уже успела спрятать в рукав уголь «догама», а «сакура» завернуть в передник, который придерживала левой рукой, и как раз собиралась взять ещё штуку. Но такой простодушный человек, как Синдзо, вряд ли догадался. «Он наверняка ничего и не заметил», — уверяла она себя. И всё-таки с наступлением вечера не решилась пойти за водой к соседям.
Не дождавшись возвращения Исокити, О-Гэн залезла под футон, но уснуть не могла. Вчера с Исокити под этим грязным футоном было теплее, так как они согревали друг друга. А теперь она лежала одна, распластавшись, как доска, и ей было холодно, ещё холоднее, чем раньше. Ей стало страшно, и она свернулась калачиком, обхватив ноги руками. Никто бы не подумал, что этот маленький комок — человек.
В голову лезли мрачные мысли, и от этого на душе стало совсем тяжело. Ведь вот привыкла к бедности, а к воровству привыкнуть не в силах. Уголь, который она потихоньку таскала в последнее время, — невесть какая ценность, но ей впервые приходилось брать чужие вещи, скрываться от людских взоров, и поэтому она ощущала такое беспокойство, которого не испытывала раньше. В этом беспокойстве были и страх, и стыд.
В памяти всплыла сегодняшняя сцена. Вот лицо хозяина с устремлёнными на неё глазами. Потом она вспомнила, как растерялась, не зная, куда деть кусок угля, и лицо её запылало.
— Что же это такое? — произнесла она невольно. И в голове возник целый рой мыслей: «А вдруг догадался? Но ведь он такой добрый! При чём здесь доброта? Человеческая доброта — глупость». — Она взволнованно разговаривала сама с собой. — Глупость, глупость, сплошная глупость! — опять сказала она вслух и потом уже спокойнее добавила: — А кто знает? — Высунув из-под футона голову, она осмотрелась. Солнце уже село, и сквозь раздвинутые сёдзи мягко светила луна. Но О-Гэн не встала и не зажгла лампу, а опять нырнула под футон и свернулась калачиком.
Наконец вернулся Исокити. Жена ещё раньше жаловалась ему на головные боли, поэтому он не удивился, увидев её в постели, а сам зажёг лампу, подложил угля в хибати, так как чай совсем уже остыл, и сходил за водой. В ожидании, пока закипит чайник, закурил трубку.
— Ты что, заболела? — спросил он наконец, но ответа не последовало. Окинув взглядом скорчившуюся фигуру жены, он повторил ещё раз: — Заболела, что ли? — Но она опять промолчала. Больше Исокити не спрашивал. Закипел чайник. Он, как всегда, запивал холодный ужин горячим кипятком. Захрустела маринованная редька. Ел с жадностью.
Слышно было, как под футоном плакала О-Гэн, но Исо не замечал этого, он был слишком увлечён едой. А когда кончил ужинать, прекратились и всхлипывания.
Исо подсел к хибати и принялся раздувать огонь, и только тогда футон зашевелился и из-под него показалась О-Гэн. Она села, её голова почти касалась колен. От прилива крови лицо раскраснелось, в глазах стояли слёзы. Она всхлипывала.
— Что это с тобой? — спросил Исокити, но по его голосу нельзя было понять, действительно ли он обеспокоен: такой уж был характер у этого человека.
— Исо-сан, мне так горько, — проговорила О-Гэн сквозь слёзы. — Вот уже три года, как мы вместе, и хотя бы один день не приходилось думать: а что сегодня
