Ознакомительная версия.
— Я думал, — сказал он мне, — уйди я от нее — и всему настанет конец. Они не могли вечно стоять посреди двора, и он решил заглянуть в сарай. Он и не подумал протестовать, когда она пошла за ним, словно они были связаны неразрывно.
— Я — бесстрашный, да? — бормотал он сквозь зубы.
Она удержала его за руку.
— Подождите, пока не услышите моего голоса, — сказала она и, с факелом в руке, забежала за угол. Он остался один во мраке, повернувшись лицом к двери: ни шороха, ни дыхания не доносилось оттуда. Старая ведьма застонала где-то за его спиной. Он услышал пронзительный, почти визгливый крик девушки:
— Толкайте дверь!
Он изо всех сил толкнул, и дверь с треском распахнулась; к величайшему своему изумлению, он увидел, что низкий, похожий на подвал сарай освещен мертвенным колеблющимся светом. Дымок спускался на пустой деревянный ящик, стоявший посреди сарая, бумажные клочья и солома как будто пытались взлететь, но только слабо шелестели на сквозняке. Она просунула факел между брусьями окна. И он видел ее обнаженную руку, вытянутую и неподвижную, державшую факел. В дальнем углу громоздилась до потолка куча старых циновок. Больше не было ничего.
Джим объяснил мне, что был горько разочарован. Его мужество столько раз подвергалось бессмысленным испытаниям, в течение стольких недель ему так часто намекали на близкую опасность, что теперь он ждал облегчения от встречи с чем-то реальным.
— Понимаете ли, это разрядило бы атмосферу хоть на несколько часов, — сказал он мне, — Много дней я жил словно с камнем на сердце.
Теперь он думал, что наконец столкнется с чем-то реальным, и — ничего! И признаков присутствия человека не было! Он поднял револьвер, когда дверь распахнулась, но теперь рука его опустилась.
— Стреляйте! — надрываясь, крикнула снаружи девушка. Стоя в темноте и просунув руку до самого плеча в маленькое отверстие, она не видела, что делается в сарае, и теперь не смела вытащить факел и обежать кругом.
— Никого нет! — презрительно закричал Джим и хотел злобно захохотать, но не успел: в тот самый момент, когда собрался уйти, он поймал на себе взгляд чьих-то глаз в куче циновок. Он увидел, как блеснули белки.
— Выходи! — крикнул он с бешенством, все еще неуверенный. И темная голова — голова без туловища — высунулась из кучи — странная голова, смотревшая на него пристальным взглядом. Через секунду гора циновок зашевелилась, и оттуда выскочил человек и бросился к Джиму. За его спиной разлетелись циновки, рука его, согнутая в локте, была поднята, и над головой тускло сверкал клинок криса, зажатого в кулаке. Повязка, стягивавшая бедра, казалась ослепительно белой на его бронзовой коже; обнаженное тело блестело, словно было влажное.
Джим все это успел заметить, испытывая чувство страшного облегчения, какого-то мстительного восторга. Он умышленно медлил стрелять, медлил в течение десятой доли секунды, медлил, чтобы иметь удовольствие сказать себе: «Вот труп». Он был абсолютно уверен в себе и дал ему подойти, ибо это не имело значения. Труп! Он заметил раздувшиеся ноздри, широко раскрытые глаза, напряженное, застывшее лицо — и выстрелил…
Выстрел в этом закрытом помещении был оглушительный. Он отступил на шаг, увидел, как человек дернул головой, вытянул руки и уронил крис. Позднее он установил, что выстрелил тому в рот, и пуля вышла, пробив затылочную кость. Тот продолжал еще двигаться вперед, лицо его вдруг исказилось: словно слепой, он что-то нащупывал руками. Внезапно он тяжело упал, ударившись лбом как раз у босых ног Джима.
Джим говорит, что заметил мельчайшие подробности. Он вдруг успокоился; не было ни злобы, ни недовольства, словно смерть этого человека искупила все. Сарай наполнялся удушливым дымом факела, горевшего кроваво-красным ровным пламенем. Джим решительно вошел, перешагнув через труп и направляя револьвер на другую обнаженную фигуру, смутно вырисовывавшуюся в дальнем углу. Не успел он прицелиться, как человек отшвырнул короткое тяжелое копье и покорно присел на корточки, прислонившись спиной к стене.
— Жить хочешь? — сказал Джим.
Тот не отвечал.
— Сколько вас тут? — снова спросил Джим.
— Еще двое, туан, — еле слышно прошептал тот, уставившись большими зачарованными глазами в дуло револьвера.
И вслед за этим выползли из-под циновок еще двое и показали свои руки в знак того, что были безоружны.
Позиция Джима была выгодная, и он заставил всех троих сразу выйти из сарая. Все это время маленькая рука, ни разу не дрогнув, держала факел. Те повиновались, безмолвные, двигаясь, как автоматы. Он приказал им встать в ряд и скомандовал:. — Взять друг друга под руку!
Они повиновались. I — Тот, кто выдернет свою руку или повернет голову, — умрет на месте, — сказал он, — Вперед!
Они дружно шагнули вперед; он следовал за ними, а подле него шла девушка в длинном белом платье и держала факел; ее черные волосы спускались до талии. Прямая и гибкая, она словно скользила над землей. Слышался лишь шелковистый шорох и шелест высокой травы. I — Стой! — крикнул Джим.
Берег реки круто обрывался; снизу повеяло холодком; свет падал на темную воду у берега, пенившуюся без журчания. По обе стороны от них виднелись ряды домов под резко очерченными крышами.
— Приветствуйте от меня шерифа Али, пока я сам к нему не пришел, — сказал Джим.
Ни одна из трех голов не шевельнулась.
— Прыгай! — закричал он.
Три всплеска слились в один, взлетел сноп брызг, черные головы поплыли по воде и исчезли; слышался плеск и фырканье, постепенно затихавшее. Джим повернулся к девушке — безмолвному свидетелю. Сердце его вдруг словно расширилось в груди, и что-то сдавило горло. Вот почему, должно быть, он молчал так долго, и она, взглядом ответив на его взгляд, размахнулась и бросила в реку горящий факел. Огненная полоса, прорезав ночь, шипя, угасла, и тихий нежный звездный свет спустился на них.
Что он сказал, когда наконец вернулся к нему голос, — он мне не сообщил. Не думаю, чтобы он был очень красноречив. Было тихо, ночь облекла их в свое дыхание — одна из тех ночей, какие словно созданы для того, чтобы служить приютом нежности; есть моменты, когда душа как будто сбрасывает с себя свою темную оболочку, и молчание становится красноречивее слов. Про девушку он рассказал мне:
— Она немножко нервничала. Реакция… Должно быть, она очень устала… И… и… черт возьми… понимаете ли, она ко мне привязалась… Я тоже… не знал, конечно… и в голову мне не приходило.
Туг он вскочил и стал нервно шагать.
— Я… я глубоко ее люблю. Сильнее, чем могу выразить словами. Конечно, этого не расскажешь. Вы по-иному относитесь к своим поступкам. Когда ежедневно вам дают понять, что ваша жизнь абсолютно необходима другому человеку… Поразительно! Но подумайте только, какова была ее жизнь! Ужасно, не правда ли? И я нашел ее — словно вышел гулять и неожиданно наткнулся на человека, который тонет в темном глухом уголке. Она словно доверила себя мне… Я думаю, что в силах принять это доверие.
Я забыл упомянуть, что девушка незадолго до этого оставила нас вдвоем. Он ударил себя в грудь.
— Да! Я это чувствую, но я верю, что достоин принять свое счастье!
Он был наделен способностью находить особый смысл во всем, что с ним случалось. Так смотрел он на свою любовь; она была идиллична, немного торжественна. В другой раз он сказал мне:
— Я живу здесь всего два года и теперь не представляю себе, как мог бы я жить в другом месте. Одно воспоминание о том мире, который лежит за пределами этой страны, — пугает меня, так как, так как… — Он опустил глаза, кончиком ботинка разбивая кусок засохшей грязи: мы прогуливались по берегу реки. — Так как я не забыл, почему я сюда пришел. Еще не забыл!
Я старался на него не смотреть, но мне послышался короткий вздох. Некоторое время мы шли молча.
— Сказать правду, — начал он снова, — если можно забыть такую вещь, то я думаю, что имею право выбросить ее из своей головы. Спросите любого человека здесь… — голос его изменился, — Не странно ли, — продолжал он мягко, почти умоляюще, — не странно ли, что все эти люди, которые готовы для меня на все, никогда не смогут понять? Никогда! Если вы мне не верите, я не могу призвать их свидетелями. Почему-то тяжело об этом думать. Я глуп, не правда ли? Чего мне еще желать? Если вы их спросите, кто смел, честен, справедлив, кому готовы они доверить свою жизнь, — они назовут туана Джима. И, однако, они никогда не смогут узнать истинную правду.
Вот что он сказал мне в тот последний день, какой я с ним провел. Я не забыл почти ни одного его слова; я чувствовал, что он хочет еще что-то сказать. Солнце, превращавшее землю своим нестерпимым блеском в беспокойный комок пыли, опустилось за лесом, и свет опалового неба, казалось, окутывал мир иллюзией спокойного и задумчивого величия. Слушая его, я видел, как постепенно темнеет река, воздух, и неумолимо надвигается ночь, опускаясь на все видимые предметы, стирая очертания, глубже погребая мир, словно засыпая его неосязаемой черной пылью.
Ознакомительная версия.
