Она скрыла, что сироты — дети Туаша, который теперь на каторге.
Как быть?
Если граф выгонит их — они погибнут, и его благодеяние будет истолковано как барская прихоть.
Аббат Жефруа не удивился. Человек грешен от рождения, поэтому, чтобы исправить его, надо его наказывать.
Бувар возражал. Ласка предпочтительнее.
Но граф вновь распространился насчёт железной руки, столь же необходимой для детей, как и для народов. У обоих сирот множество пороков: девочка — лгунья, мальчишка — грубиян. Кражу эту, в конце концов, можно бы простить, зато дерзость — ни в коем случае, ибо воспитание должно быть прежде всего школою почтительности.
А потому егерь Сорель должен немедленно выпороть подростка.
Де Маюро надо было переговорить о чём-то с Сорелем, и он взялся передать ему и это поручение. Он достал в передней ружьё и позвал Виктора, стоявшего, понурив голову, посреди двора.
— Пойдём, — сказал барон.
Идти к егерю надо было мимо Шавиньоля, поэтому Жефруа, Бувар и Пекюше отправились вместе с ними.
В сотне шагов от замка барон попросил спутников не разговаривать, пока они пойдут вдоль леса.
Местность спускалась к реке, где высились глыбы скал. Под лучами заходящего солнца на воде блестели золотые пятна. Подальше зелёные холмы уже покрывались тенью. Дул резкий ветер.
Вылезшие из нор кролики пощипывали травку.
Раздался выстрел, потом ещё и ещё; кролики подпрыгивали, разбегались. Виктор кидался на них, стараясь поймать; он был весь потный, запыхался.
— На кого ты похож! — воскликнул барон.
Куртка у мальчишки была изорвана, выпачкана кровью. Бувар не мог видеть крови. Кровопролития он не допускал.
Жефруа возразил:
— Иной раз этого требуют обстоятельства. Если виновный не жертвует своею кровью, нужна кровь другого, — этой истине учит нас искупление.
По мнению Бувара, искупление ни к чему не привело, поскольку почти все люди осуждены на муки, несмотря на жертву, принесённую Христом.
— Но жертву Христос продолжает приносить ежедневно в виде евхаристии.
— Чудо совершается словами священника, как бы ни был он недостоин, — возразил Пекюше.
— В этом и заключается тайна.
Тем временем Виктор не сводил глаз с ружья и даже пытался потрогать его.
— Руки прочь!
Де Маюро свернул на тропинку, уходившую в лес.
Бувар и Пекюше шли вслед за ним рядом со священником, который сказал Бувару:
— Осторожнее, не забывайте Debetur pueris.[7]
Бувар стал уверять, что преклоняется перед создателем, но возмущён тем, что его превратили в человека. Боятся его мести, стараются прославить его, он наделён всеми добродетелями, дланью, оком, ему приписывают определённый образ действий, пребывание в определённом месте. Отче наш, сущий на небесах! Что всё это значит?
Пекюше добавил:
— Вселенная расширилась, теперь земля уже не считается её центром. Земля вертится среди сонма подобных ей небесных тел. Многие превосходят её размерами, и это умаление нашей планеты даёт нам о боге более возвышенное представление. Следовательно, религия должна преобразоваться. Рай с его блаженными праведниками, вечно созерцающими, вечно поющими и взирающими с высоты на муки осуждённых, представляется чем-то ребяческим. Подумать только, что в основе христианства лежит яблоко!
Кюре рассердился.
— Уж отвергайте само Откровение, — это будет проще.
— Как же, по-вашему, бог мог говорить? — спросил Бувар.
— А вы докажите, что он не говорил, — возражал Жефруа.
— Я спрашиваю: кем это доказано?
— Церковью.
— Ну и доказательство, нечего сказать!
Спор этот наскучил де Маюро, и он на ходу сказал:
— Слушайте кюре — он знает больше вашего.
Бувар и Пекюше знаками сговорились пойти другой дорогой и, дойдя до Круа-Верт, распрощались со спутниками:
— Будьте здоровы!
— Честь имею кланяться, — сказал барон.
Всё это, вероятно, будет доложено де Фавержу, и, возможно, последует разрыв. Что поделаешь! Они чувствовали, что аристократы презирают их. Их никогда не приглашают к обеду, они устали от г‑жи де Ноар с её нескончаемыми нравоучениями.
Надо было, однако, возвратить сочинения де Местра, и недели через две они отправились в замок, хотя и предполагали, что их не примут.
Их приняли.
В будуаре собралась вся семья, включая Гюреля и, против обыкновения, Фуро.
Наказание не исправило Виктора. Он отказывался учить катехизис, а Викторина сыпала непристойными выражениями. Короче говоря, решили отдать мальчика в исправительный приют, а девочку поместить в монастырь.
Фуро взял на себя хлопоты; он уже уходил, когда графиня окликнула его.
Поджидали аббата Жефруа, чтобы сообща установить дату венчания; заключение гражданского брака в мэрии должно было произойти гораздо ранее церковного в знак того, что первому не придают ни малейшего значения.
Фуро попытался защитить гражданский брак. Граф и Гюрель нападали на него. Что значит гражданская формальность в сравнении с таинством! Барон не считал бы себя состоящим в браке, если бы всё ограничилось церемонией перед трёхцветной лентой мэра.
— Браво! — воскликнул Жефруа, входя. — Ведь брак установлен самим Христом…
Пекюше прервал его:
— В каком евангелии? Во времена апостолов браку придавали так мало значения, что Тертулиан сравнивает его с простым сожительством.
— Оставьте!
— Право же! Брак вовсе не таинство. Таинство должно подтверждаться каким-нибудь знамением. Покажите мне знамение, подтверждающее брак.
Тщётно кюре утверждал, что брак символизирует соединение бога с церковью.
— Вы не понимаете христианства, а закон…
— На законе сказалось влияние христианства, иначе он допускал бы многобрачие, — сказал граф.
Кто-то вставил:
— А что в этом было бы дурного?
Это сказал Бувар, полускрытый за шторой.
— Можно иметь несколько жён, как, например, у патриархов, у мормонов, у мусульман, и тем не менее быть честным человеком!
— Нет, нет! — вскричал священник. — Честность заключается в том, чтобы исполнять свой долг. Наш долг — поклоняться богу. Следовательно, нехристианин не может быть честным.
— Все одинаковы, — возразил Бувар.
Граф, приняв эти слова за выпад против религии, стал восхвалять её. Она дала свободу рабам.
Бувар привёл несколько цитат в доказательство противного.
— Апостол Павел советует рабам подчиняться хозяевам как Христу. Святой Амвросий называет рабство даром божьим.
— Книга Левит, Исход и соборы санкционировали его. Боссюэ считает, что рабство — одно из прав человека. Монсеньор Бувье одобряет его.
Граф возразил, что как-никак христианство содействовало цивилизации.
— Оно содействовало и лености, потому что объявило бедность добродетелью.
— А как же быть с евангельской моралью?
— Сомнительная мораль! Работники последнего часа получают столько же, сколько работники первого. Дают тому, кто уже имеет, и отнимают у неимущего. Что же касается предписания принимать пощёчины, не отвечая на них, и давать себя обворовывать, то это только поощряет дерзких, подлых, вороватых.
Страсти разгорелись, когда Пекюше заявил, что, по его мнению, уж лучше буддизм.
Священник расхохотался:
— Буддизм! Ого!
Госпожа де Ноар всплеснула руками:
— Буддизм!
— Буддизм? То есть как буддизм? — повторял граф.
— А вы с ним знакомы? — спросил Пекюше аббата Жефруа, но тот замялся.
— Так знайте же, что буддизм глубже и раньше христианства постиг тщету всего земного. Обряды его величественны, последователи его многочисленнее, чем все христиане вместе взятые, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а целых девять!
— Всё это враки путешественников, — возмутилась г‑жа де Ноар.
— Поддержанные франкмасонами, — поддакнул кюре.
Тут все заговорили сразу:
— Ну что ж, продолжайте в том же духе!
— Прекрасно!
— А по-моему, так просто нелепо!
— Быть того не может.
Пекюше довели до того, что он от отчаяния заявил, что перейдёт в буддизм.
— Вы оскорбляете христианок, — сказал барон.
Госпожа де Ноар без сил опустилась в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф таращил глаза. Гюрель дожидался распоряжений. Аббат, чтобы успокоиться, стал читать молитвенник.
Вид его подействовал на де Фавержа умиротворяюще, и он сказал, глядя на двух чудаков:
— Прежде чем хулить Евангелие, особенно когда собственная жизнь небезупречна, надо самим исправиться…
— Исправиться?
— Небезупречна?
— Довольно, господа! Вы должны меня понять!
Граф обратился к Фуро:
— Сорель всё знает, ступайте к нему.
Бувар и Пекюше удалились, не простившись.
Дойдя до конца аллеи, все трое дали волю своему негодованию.
— Со мной обращаются как с лакеем, — ворчал Фуро.
Друзья сочувствовали ему, и он, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, почувствовал к ним нечто вроде расположения.
