Ознакомительная версия.
— Твой старший брат говорит, что ты хочешь научиться читать.
И мальчик ответил, едва шевеля губами:
— Да.
Ван-Лун вытряхнул золу из трубки и медленно набил ее свежим табаком, прижимая его большим пальцем.
— Что же, должно быть, это значит, что ты не хочешь работать на земле и у меня не будет сына на земле, хоть сыновей у меня больше, чем нужно.
Он сказал это с горечью, но мальчик ничего не ответил. Он стоял, прямой и неподвижный, в длинной белой одежде из летнего полотна. Ван-Луна наконец рассердило его молчание, и он крикнул:
— Что ты молчишь? Правда ли, что ты не хочешь работать на земле?
И снова мальчик промолвил одно только слово в ответ:
— Да.
И Ван-Лун, смотря на него, сказал себе наконец, что ему не под силу справиться с сыновьями на старости лет, что они ему в тягость, и он не знает, что с ними делать, и снова он крикнул, чувствуя, что сыновья обидели его:
— Что мне до того, что ты делаешь? Ступай прочь от меня!
Тогда мальчик быстро вышел, а Ван-Лун сидел один и говорил себе, что его дочери лучше сыновей: одной из них, бедной дурочке, ничего не нужно, кроме чашки риса да лоскутка, которым она играет, а другая — замужем и ушла из его дома. И сумерки сгустились над двором и окутали его, сидящего в одиночестве.
Тем не менее Ван-Лун позволил сыновьям делать по их желанию, как и всегда, когда проходил его гнев, и он позвал старшего сына и сказал ему:
— Найми учителя младшему брату, если он этого хочет, и пусть делает, что ему нравится, лишь бы не беспокоил меня.
И он позвал среднего сына и сказал:
— Так как мне не суждено иметь сына на земле, ты должен заботиться об арендной плате и о серебре, которое получается с земли после каждой жатвы. Ты знаешь вес и меру и будешь моим управляющим.
Средний сын был доволен, так как это значило, что деньги будут проходить через его руки; он узнает, по крайней мере, сколько получается денег, и сможет пожаловаться отцу, если в доме будут тратить больше, чем следует.
Этот средний сын казался Ван-Луну более чужд, чем другие сыновья, так как даже в день свадьбы он заботливо рассчитывал деньги, которые тратились на кушанья и вина и заботливо разделил столы, оставив лучшие кушанья и вина для своих городских друзей, которые знали толк в еде, а для приглашенных арендаторов и крестьян он расставил столы на дворах и угощал их кушаньями и винами похуже, потому что каждый день они ели грубую пищу и все, что было хоть чуть получше, было для них очень хорошо. И средний сын принимал деньги и подарки, которые приносили ему, и дарил рабыням и служанкам самое меньшее, что можно было им дать, так что Кукушка начала насмехаться, когда он положил ей в руку две жалких серебряных монеты, и сказала во всеуслышание:
— Настоящая знатная семья не станет так скупиться на серебро, и видно, что эта семья здесь не на своем месте.
Старший сын услышал это и устыдился, и, боясь ее языка, он потихоньку дал ей еще серебра и рассердился на среднего брата. Так нелады между братьями не прекращались даже в самый день свадьбы, когда гости уже сидели за столом и носилки невесты вносили в ворота.
Из своих друзей старший брат пригласил на пир очень немногих, не самых важных, потому что стыдился скупости брата и потому что невеста была деревенская девушка. Он стоял в стороне, презрительно усмехаясь, и говорил:
— Ну, мой брат выбрал глиняный горшок, тогда как по состоянию отца он мог бы взять нефритовую чашу.
И он держался презрительно и кивнул натянуто, когда чета подошла и поклонилась ему с женой, как старшим брату и сестре. И жена старшего брата держалась чопорно и надменно и ответила на их поклон самым легким кивком, какой мог считаться для нее приличным.
Казалось, что ни один из тех, кто жил во дворах, не был вполне спокоен и доволен, кроме маленького внука, который родился у Ван-Луна. Даже сам Ван-Лун, просыпаясь в тени полога большой резной кровати, на которой он спал в своей комнате, рядом с двором, где жила Лотос, — даже он, просыпаясь, иногда старался представить себе, что он снова в простом и темном доме с глинобитными стенами, где можно было выплеснуть холодный чай на пол, не боясь забрызгать резную кровать, и где стоило сделать один шаг, чтобы очутиться в поле.
Сыновья Ван-Луна жили в непрерывной тревоге: старший сын боялся, как бы не истратить слишком мало и не унизить себя в чужих глазах, и как бы крестьяне не вошли в большие ворота в то время, когда в гостях сидит кто-нибудь из горожан, и не осрамили их перед гостем; средний сын боялся расточительства и лишних трат, а младший сын старался нагнать потерянное в деревне время.
И только один из всех был доволен своей жизнью и бегал по дворам, нетвердо держась на ножках, и это был сын старшего сына. Этот крошка не знал никакого дома, кроме большого, и для него он был ни велик, ни мал, а только его дом, где были и отец, и мать, и дедушка, и все, кто жили для того, чтобы служить ему. И только в нем Ван-Лун находил отраду, никогда не уставал смотреть на него, и улыбаться ему, и поднимать его, если он падал. Он вспомнил и то, что делывал его отец, и, обвязывая ребенка поясом, с радостью водил его, не давая ему упасть, и они переходили из одного двора в другой. Ребенок указывал пальцем на мелькающих в пруду рыбок и, болтая без умолку, срывал головки цветов, и ему было хорошо среди всего окружающего. И только с ним Ван-Лун находил покой.
Но кроме него были и еще дети. Жена старшего сына была верна своему долгу и зачинала и рожала, зачинала и рожала неизменно и верно, и у каждого ребенка, который рождался, была своя рабыня. И Ван-Лун с каждым годом видел все больше детей во дворах и все больше рабынь, так что, когда ему говорили: «Скоро прибавится еще один рот на дворе старшего сына», он только смеялся и говорил:
— Э-э, что же, риса хватит на всех, потому что у нас хорошая земля.
И он был доволен, когда жена второго сына тоже родила в свое время, и родила сначала девочку, как и подобало и как следовало сделать из уважения к старшей невестке. Через пять лет у Ван-Луна было уже четыре внука и три внучки, и дворы постоянно оглашались их смехом и плачем.
Пять лет ничего не значат в жизни человека, если только он не слишком молод и не слишком стар. И хотя они дали Ван-Луну внуков, они же унесли старого сновидца, курильщика опиума, его дядю, о котором он почти забыл, заботясь только о том, чтобы он со старухой-женой был сыт и одет, и курил сколько хочет опиума.
Зима пятого года была очень холодная, самая холодная зима за тридцать лет. И в первый раз на памяти Ван-Луна ров у городской стены замерз, и люди ходили по льду из города и в город. Ледяной ветер, не переставая, дул с северо-востока, и ничем нельзя было согреться: не помогали никакие одежды из козьих шкур и мехов. В каждой комнате большого дома пылали жаровни с углями, и все же было так холодно, что можно было видеть человеческое дыхание.
Дядя Ван-Луна и его жена давно уже высохли от куренья и лежали день за днем на постели, неподвижные, как колоды, и в крови их не оставалось тепла. Ван-Лун услышал, что дядя его не может даже сесть в постели и кашляет кровью, как только пошевельнется. Ван-Лун пошел посмотреть на него и увидел, что старику осталось жить немного часов. Тогда Ван-Лун купил два гроба из хорошего дерева, но не самые дорогие, и велел поставить их в комнату, где лежал его дядя, чтобы старик видел их и мог умереть спокойно, зная, что есть куда положить его кости. И дядя прошептал дрожащим голосом:
— Ты мне сын и ближе, чем мой собственный бродяга.
А старуха сказала, хотя она все же была крепче мужа:
— Если я умру до возвращения сына, обещай мне найти для него хорошую девушку, чтобы он мог родить нам внуков.
И Ван-Лун обещал это. В какой час скончался его дядя, Ван-Лун не знал, узнал только, что однажды вечером служанка понесла ему чашку с супом и нашла его мертвым. Ван-Лун похоронил его в жестокую стужу, и ветер в тот день дул над землей, неся целые тучи снега. Он похоронил его в семейной ограде, рядом со своим отцом, немного ниже отцовой могилы и выше того места, где будет лежать он сам.
Потом Ван-Лун велел сделать траурные одежды для всей семьи, и они носили траур в течение года, не потому, что кого-нибудь вправду огорчила смерть старика, который всю жизнь был для них обузой, а потому, что в знатных семьях полагалось так делать, если умирал родственник.
Ван-Лун взял вдову дяди в город, чтобы не оставлять ее одну, отвел ей отдельную комнату в конце дальнего двора и велел Кукушке присматривать за рабыней, которая за ней ходила. Старуха сосала трубку с опиумом и, лежа на кровати, спала целыми днями и была очень довольна. И гроб стоял рядом с ней, чтобы она могла смотреть на него и утешаться.
И Ван-Лун приходил в изумление, вспоминая, как он боялся когда-то толстой и неряшливой деревенской женщины, праздной и шумливой, той самой, которая теперь лежала сморщенная, желтая и безмолвная, такая же сморщенная и желтая, какой была старая госпожа дома Хуанов.
Ознакомительная версия.
