Тогда я приду, — вдруг решилась она, — приду сразу после отъезда мужа… около девяти… так, чтобы сесть на поезд в десять… приду к вам в гостиницу.
Для Марчелло эта поспешность и это облегчение были еще одним оскорблением его чувств. И внезапно зажегшись желанием любви во что бы то ни стало, даже любви притворной и двусмысленной, он сказал:
— Я так рад, что ты согласилась прийти.
Да?
Да, потому что я думаю, ты не сделала бы этого, если бы не любила меня.
Я могла бы поступить так по какой-нибудь другой причине, — зло ответила она.
— По какой?
Мы, женщины, часто поступаем назло… например, мне захотелось бы досадить твоей жене.
Итак, она думала только о Джулии. Марчелло ничего не сказал, но, танцуя, повел ее к выходу. Еще два поворота, и они очутились перед раздевалкой, в двух шагах от двери.
— Куда ты меня ведешь? — спросила она.
Послушай, — умоляющим тихим голосом заговорил Марчелло, так, чтобы гардеробщица за стойкой ничего не услышала, — выйдем на минутку на улицу.
— Зачем?
Там никого нет… я хочу, чтобы ты поцеловала меня… вот так, вдруг… чтобы показать мне, что ты действительно любишь меня.
— И не подумаю, — сказала она, сразу раздражаясь.
— Но почему же?.. На улице пустынно, темно.
— Я уже сказала тебе, что терпеть не могу публичных излияний чувств.
— Прошу тебя.
Оставь меня, — сказала она резким, громким голосом и, высвободившись, сразу удалилась в направлении зала.
Поддавшись охватившему его порыву, он шагнул за порог и оказался на улице.
Как он и сказал Лине, улица была темна и пустынна, на скудно освещенных фонарями тротуарах не было прохожих. По другую сторону улицы, вдоль стены, ограждавшей сад, стояло несколько машин. Марчелло вытащил из кармана платок и вытер потный лоб, глядя на густые деревья, выглядывавшие из-за стены. Он был оглушен, словно получил по голове резкий, сильный удар. Он не помнил, чтобы когда- нибудь так уговаривал женщину, и ему было стыдно. В то же время он понимал, что всякая надежда уговорить Лину если не полюбить его, то хотя бы понять, теперь исчезла навсегда. В этот момент он услышал за спиной шум мотора автомобиля, затем машина скользнула рядом и остановилась. Она была освещена внутри, и за рулем Марчелло увидел агента Орландо, выглядевшего прямо как семейный шофер. Приятель Орландо, с длинным, худым лицом хищной птицы, сидел с ним рядом.
— Доктор, — тихо позвал Орландо.
Марчелло машинально подошел.
Доктор, мы поедем за ним… однако, возможно, мы не станем дожидаться прибытия в Савойю.
— Почему? — спросил Марчелло, почти не отдавая себе отчета в том, что говорит.
Долго ехать. Зачем ждать Савойи, если все можно провернуть по дороге? До свидания, доктор. Увидимся в Италии.
Орландо сделал приветственный жест, а его напарник едва кивнул головой. Машина тронулась, углубилась в улицу, свернула за угол и исчезла.
Марчелло вернулся на тротуар, перешагнул порог и вошел в зал. Тем временем музыка заиграла вновь, и за столом он обнаружил одного Квадри. Лина и Джулия снова танцевали вместе, теряясь в толпе танцующих, становившихся все многочисленнее. Марчелло сел, взял стакан, наполненный ледяным лимонадом, и медленно выпил, глядя на дно на кусочки льда. Внезапно Квадри сказал:
— Клеричи, вы знаете, что могли бы быть нам очень полезны?
— Не понимаю, — ответил Марчелло, ставя стакан на стол.
Квадри объяснил без всякого стеснения:
Кому-нибудь другому я мог бы предложить попросту остаться и Париже… Уверяю вас, это хорошо для любого, и потом, нам особенно нужны молодые люди, вроде вас… но вы могли бы быть еще полезнее, как раз оставаясь на своем нынешнем месте…
— И давая вам информацию, — закончил Марчелло, глядя ему в глаза.
— Вот именно.
При этих словах Марчелло не мог не вспомнить блестящие от волнения, почти плачущие, искренние, дружеские глаза Квадри, незадолго до этого державшего его за лацканы пиджака. Как он и думал, под бархатной перчаткой душевного волнения скрывалась железная рука холодного политического расчета. То же волнение он замечал в глазах некоторых своих начальников, хотя оно было иного свойства — патриотическое, а не гуманистическое. Но что значили эти оправдания, если в обоих случаях, во всех случаях они не предполагали ни малейшего уважения к нему, к его личности, беззастенчиво используемой всего лишь как средство для достижения определенных целей? С почти бюрократическим равнодушием он подумал, что Квадри своей просьбой как бы подписал собственный смертный приговор. Потом он поднял глаза и сказал:
— Вы говорите так, словно я разделяю ваши взгляды или близок к этому. Если бы это было так, я бы сам предложил вам мои услуги, но дело обстоит иначе, и, поскольку я не собираюсь примыкать к вам, вы попросту просите меня совершить предательство.
Предательство — никогда! — с готовностью сказал Квадри. — Для нас предателей не существует, есть только люди, замечающие свои ошибки и исправляющие их. Я был и остаюсь уверен в том, что вы один из таких людей.
— Вы ошибаетесь.
— Я ничего не говорил, пусть будет так, словно я ничего не говорил… Синьорина!
Торопливо, возможно, чтобы скрыть досаду, Квадри подозвал одну из официанток и расплатился. Они замолчали. Квадри разглядывал танцевальный зал с видом стороннего наблюдателя, а Марчелло сидел к залу спиной, опустив глаза. Наконец он почувствовал, как на его плечо опустилась рука, и медленный, спокойный голос Джулии произнес: — Ну что, пойдем? Я так устала…
Марчелло сразу же поднялся и сказал:
— Думаю, что всем нам хочется спать.
Ему показалось, что Лина сильно взволнована и очень бледна, но волнение он приписал усталости, а бледность — мертвящему неоновому свету. Они вышли и направились к машине, стоявшей в глубине улицы. Марчелло сделал вид, что не слышит, как жена шепчет ему: "Сядем, как раньше", и решительно сел рядом с Квадри. В течение всей поездки никто не проронил ни слова. Только Марчелло, на полпути, спросил:
— Сколько времени нужно, чтобы добраться до Савойи?
Квадри, не повернув головы, ответил:
Машина мощная, и поскольку я буду один и в пути у меня не будет никаких забот, думаю, что приеду в Анси ночью, а на следующий день на рассвете снова тронусь в путь.
У гостиницы они вышли из машины и распрощались. Квадри, торопливо пожав руки Марчелло и Джулии, вернулся к машине. Лина задержалась на минуту, чтобы сказать что-то Джулии, потом Джулия простилась с ней и вошла и гостиницу. На мгновение на улице остались только Лина и Марчелло. Он сказал неловко:
— Итак, до завтра.
До завтра, — отозвалась женщина, склонив голову со светской улыбкой. Потом она повернулась к нему спиной, и он присоединился к Джулии, поджидавшей его в вестибюле гостиницы.
Когда Марчелло проснулся и поднял глаза к потолку в слабом полумраке комнаты, то сразу же вспомнил, что в эту минуту Квадри уже ехал по дорогам Франции, а за ним на небольшом расстоянии следовал Орландо со своими людьми. И он понял, что путешествие во Францию закончилось. Путешествие закончилось, едва начавшись.
Закончилось, потому что со смертью Квадри завершился тот период его жизни, когда он пытался любыми способами избавиться от груза одиночества и ненормальности, оставленного ему смертью Лино. Ему это удалось ценой преступления, точнее, того, что считалось бы преступлением, не сумей он оправдать сделанное и придать ему смысл. Что касалось лично его, он был уверен, что подобное оправдание, несомненно, нашлось бы: он был хорошим гражданином. Отчасти благодаря смерти Квадри, окончательно закрывавшей ему путь назад, жизнь его медленно, но верно приобрела бы ту безусловность, которой ей до сих пор недоставало. Так, смерть Квадри сотрет и изгладит из памяти смерть Лино, ставшей первопричиной его трагедии, подобно тому, как когда-то искупительное принесение в жертву невинного человеческого существа стирало и изглаживало предыдущее злодейское преступление. Но дело было не только в нем, оправдание его жизни и убийства Квадри зависело не только от него. "Теперь, — трезво подумал он, — надо, чтобы и другие выполнили свой долг, иначе я останусь в одиночестве, с мертвецом на совести, и в конце концов не добьюсь ровным счетом ничего". Он знал, что другие — это правительство, которому готовящимся убийством он собирался принести пользу, общество, выражавшее себя через правительство, сама нация, соглашавшаяся на то, чтобы ею руководило это общество. Ему недостаточно было сказать: "Я выполнил свой долг, я действовал так потому, что мне приказывали". Подобное оправдание могло удовлетворить агента Орландо, но не его. Ему было нужно, чтобы правительство, общество, нация добились полного успеха, и не только успеха внешнего, но и внутреннего, необходимого. Только при этих условиях то, что обычно считалось преступлением, могло бы стать позитивным шагом в нужном направлении. Другими словами, благодаря не зависящим от него силам должна была произойти полная переоценка ценностей: несправедливое должно было стать праведным, предательство — героизмом, смерть — жизнью. Марчелло ощутил потребность охарактеризовать свое положение грубо и напрямик и подумал язвительно: "В общем, если фашизм потерпит поражение, если весь этот сброд, вся эта банда недоучек и недоумков, сидящих в Риме, приведут итальянскую нацию к гибели, тогда я буду всего лишь жалким убийцей". Но тут же он мысленно поправился: "Однако при нынешнем положении вещей я не мог поступить иначе". Спящая рядом Джулия задвигалась и медленно, крепко, мало-помалу обхватила его сначала руками, потом ногами, положив голову ему на грудь. Марчелло не сопротивлялся и, высвободив руку, взял с ночного столика маленький светящийся будильник и посмотрел, который час: было четверть десятого. Он невольно подумал, что если все произошло так, как предполагал Орландо, то в эту минуту где-то на дороге, в придорожной канаве, лежала машина Квадри с трупом за рулем. Джулия спросила тихо:
