Не доходя ярдов пятидесяти до берега, он улёгся в ложбинке. Всё ещё спало, проснулись только кролики, пчелы и птицы. Тони лежал на спине, посматривая на траву, кусты и синее утреннее небо, слегка подёрнутое облачным руном. Из ложбинки было мало что видно, и, может быть, именно поэтому Тони казалось, что здесь, рядом с ним — вся Англия. У его руки дикая пчела погружала хоботок в чашечку цветка; земля источала благоухание, слабое, как аромат гирлянды маргариток, — это пахла удивительно свежая сочная зелёная трава. «Величие, достоинство и мир!» Какая пьеса! Тогда эти слова взволновали его. А публика смеялась. Клер тоже смеялась. «Сентиментально! — сказала она. — Ни в одной стране нет и не будет величия, достоинства и мира». Вероятно, нет; конечно, нет: любая страна, даже его собственная, — это смесь прекрасного и чудовищного, расплывчатое обобщение, воспевая которое драматурги впадают в преувеличения, а журналисты устраивают шумиху. И тем не менее на свете нет второго такого местечка, такой яркой и пахучей травы, такого чуть уловимого благоухания, мягко подёрнутого облачками неба и пения птиц, — второго такого древнего и вместе с тем молодого края. Пусть люди смеются — он не может. Уехать от такой травы? Он вспомнил, с каким трепетом снова увидел английскую траву полгода тому назад. Бросить работу, раньше чем она начнётся, свалить её на Масхема, который так тепло отнёсся к нему!.. Тони перевернулся на живот и прижался щекой к траве. Так запах был ещё слышней — не сладкий и не горький, но свежий, бодрящий, родной, запах, знакомый с младенческих лет, запах Англии! Скорей бы привозили маток, скорей бы приняться за дело! Крум сел и прислушался. Ни поездов, ни автомобилей, ни самолётов, ни людей, ни четвероногих — только вдалеке чуть слышное пение птиц, бесконечная, вьющаяся над травой мелодия. Что ж, словами делу не поможешь. Раз тебе чего-то не дано, — значит, не дано!
Не успела Динни уйти, как Эдриен сделал обычное в таких случаях открытие, поняв, что взял на себя нелёгкую задачу. Как заставить королевского адвоката проговориться? Как? Отправиться к нему — значит выдать себя. Позвать его к себе, а потом приставать к гостю с расспросами невозможно. Придётся подсказать Эм, чтобы она пригласила их обоих к обеду; она, конечно, не откажет, особенно если дать ей понять, что дело касается Динни. Но даже в этом случае… Эдриен посовещался с Дианой и после обеда поехал на Маунт-стрит. Он застал сестру и зятя за игрой в пикет.
— Четыре короля, — объявила леди Монт. — Мы все так старомодны — Лоренс, я и Муссолини. У тебя ко мне дело, Эдриен?
— Разумеется, Эм. Не пригласишь ли ты к обеду Юстейса Дорнфорда и меня? Мне нужно с ним повидаться.
— Значит, тут замешана Динни. Никак не приучу Лоренса быть рыцарем: как только у меня на руках четыре короля, у него обязательно четыре туза. Когда?
— Чем скорее, тем лучше.
— Позвони, дорогой.
Эдриен позвонил.
— Блор, пойдите к телефону и пригласите мистера Дорнфорда пообедать с нами. Чёрный галстук.
— Когда, миледи?
— В первый же вечер, который у меня не расписан. Мы — прямо как зубные врачи, — прибавила она, когда Блор исчез. — Расскажи, что с Динни. Она ни разу не была у нас после процесса.
— Процесс, — подхватил сэр Лоренс, — кончился так, как и следовало ожидать, верно, Эдриен? Ничего нового?
— Кто-то оплатил издержки. Динни подозревает, что Дорнфорд.
Сэр Лоренс положил карты:
— Это смахивает на выкуп за неё!
— Он, конечно, не признается, но она попросила меня выяснить.
— Зачем же он это сделал, если не хочет признаться.
— Рыцари тоже носили перчатку дамы, — возгласила леди Монт. — Их убивали, и никто не знал, чья перчатка. Ну что, Блор?
— Мистер Дорнфорд велел передать, что будет счастлив отобедать у вас в понедельник, миледи.
— Запишите его в мою книжечку, и мистера Эдриена.
— Постарайтесь уйти с ним вместе после обеда, Эдриен, и расспросите его по дороге, чтобы не вышло слишком явно, — посоветовал сэр Лоренс. А ты, Эм, смотри — ни слова, ни намёка.
— Приятный мужчина, — заметила леди Монт. — Такой смуглый и такой бледный…
В следующий понедельник Эдриен ушёл после обеда вместе с «приятным смугло-бледным мужчиной». Дорнфорд ещё не переехал в свой новый дом, и обоим было более или менее по дороге. Эдриен с облегчением увидел, что его попутчику не меньше хочется остаться с ним наедине, чем ему самому: Дорнфорд сразу же завёл речь о Динни.
— Правильно ли я предположил, что у Динни недавно что-то случилось… Нет, ещё до процесса, когда она заболела и вы повезли её за границу.
— Правильно. Тот человек, которого она любила два года назад, — помните, я вам рассказывал, — утонул, путешествуя по Сиаму.
— О!
Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Что выразит лицо Дорнфорда раздумье, облегчение, надежду, сочувствие? Но тот лишь слегка нахмурился.
— Я хотел кое-что спросить у вас, Дорнфорд. Кто-то покрыл издержки по процессу, возложенные на Крума.
Теперь адвокат приподнял брови, но лицо его по-прежнему осталось непроницаемым.
— Я думал, вы, возможно, знаете — кто. Адвокаты сказали только, что противная сторона здесь ни при чём.
— Представления не имею.
«Так! — подумал Эдриен. — Я узнал лишь одно: если он лжёт, то умело».
— Крум мне нравится, — заметил Дорнфорд. — Он держал себя вполне достойно, но ему крепко не повезло. Теперь его хоть не объявят несостоятельным.
— Несколько загадочная история, — вставил Эдриен.
— Да, действительно.
«Наверно, всё-таки он. Но до чего же каменное лицо!» — решил Эдриен и на всякий случай спросил:
— Как вы находите Клер после суда?
— Чуть циничнее, чем обычно. Сегодня утром на верховой прогулке она довольно откровенно высказалась по поводу моей профессии.
— Как вы считаете, выйдет она за Крума?
Дорнфорд покачал головой.
— Едва ли, особенно если то, что вы сказали насчёт издержек, — правда. Она могла бы ещё согласиться, если бы чувствовала себя обязанной ему, но процесс, по-моему, только повредил Круму в этом смысле. Она его не любит по-настоящему, — так мне по крайней мере кажется.
— Корвен отучил её от иллюзий.
— Да, лицо у него такое, что трудно предположить противное, — отозвался Дорнфорд. — Но она, на мой взгляд, создана для того, чтобы жить интересно и в одиночку. Она решительна и, как все современные женщины, выше всего ценит независимость.
— Не представляю себе Клер в домашнем кругу.
Дорнфорд помолчал и вдруг спросил:
— Про Динни вы скажете то же самое?
— Видите ли, я не могу представить себе Клер в роли матери. А Динни могу. Не представляю себе Динни то здесь, то там, словом, повсюду, а Клер представляю. Но Динни тоже не назовёшь домашней. Не то слово.
— Конечно! — пылко поддержал Дорнфорд. — Но какое нужно — не знаю. Вы очень верите в неё?
Эдриен кивнул:
— Безгранично.
— Для меня встреча с ней имела колоссальное значение, — тихо сказал Дорнфорд, — но для Динни, боюсь, никакого.
— Надо подождать, — возразил Эдриен. — Терпение — добродетель или по крайней мере было ею, пока мир не взлетел во время войны на воздух, так и не опустившись обратно на землю.
— Но ведь мне под сорок.
— А Динни двадцать восемь с лишком.
— Меняется ли положение в связи с тем, что вы мне сейчас рассказали?
— Насчёт Сиама? По-моему, да, и очень сильно.
— Благодарю.
Они крепко пожали друг другу руки и расстались. Эдриен повернул к северу. Он неторопливо шёл и раздумывал о балансе, который предполагает неограниченную ответственность каждого из любящих. Никакой резервный капитал, никакое страхование не обеспечивает и не гарантирует устойчивость этой пожизненной ценности. Любовь рождает человека на свет; с любовью он имеет дело почти до конца своих дней, занося её то в свой актив, то в свой пассив; когда же он умирает, плоды его любви, а если их нет — члены приходского совета, хоронят его и забывают. В переполненном людьми Лондоне нет никого, над кем не тяготела бы эта могучая, самовластная и неутолимая сила, с которой ни один мужчина, ни одна женщина не стали бы связываться по доброй воле. В активе — «удачная партия», «счастливый брак», «идеальная пара», «союз на всю жизнь»; в пассиве — «несходство характеров», «мимолётное увлечение», «недоразумение», «трагическая ошибка». Во всех других областях своей жизнедеятельности человек может застраховаться, изменить планы, предусмотреть разные возможности, парировать любые случайности (кроме самой неприятной из всех — смерти); в любви он бессилен. Любовь приходит к нему из тьмы и уходит во тьму. Она постоянно с ним и постоянно бежит от него. Она произвольно делает запись то на одной, то на другой стороне баланса, а человеку остаётся одно — подводить итог и покорно ждать следующей записи. Она смеётся над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и даже благими намерениями. Она сводит с ума радостью и горем, предаётся разврату, зачинает, крадёт, убивает; она самоотверженна, верна, переменчива. Она не знает ни стыда, ни власти над собой; она строит домашний очаг и сметает его; она то безучастно проходит мимо, то сливает два сердца в одно до самой смерти. Эдриен шёл по Чэринг-кросс-род и пытался представить себе Лондон, Манчестер, Глазго без любви. Легко сказать! Не будь её, ни один из проходящих мимо сограждан не дышал бы пробензиненным воздухом ночи, ни один унылый кирпич не ложился бы на другой, ни один автобус не пролетал бы с гудением мимо, ни один уличный певец не завывал бы под не освещённым ни единым лучом небом. Любовь — всеобщий первоисточник. И Эдриен, который, роясь в древних костях, искал первоисточник человечества, который знал, что только останки любви нельзя ни откопать, ни классифицировать, ни поместить под стекло, думал о том, подойдут ли друг другу Дорнфорд и Динни…
