С завязанными глазами я острее ощущал запахи, некоторые как более приятные, но в основном как более противные.
Даже в розовом масле чуть-чуть ощущается примесь скатола. В некоторых запахах, как, например, в айвовом, приятное и противное уравновешивают друг друга. Ни один запах не должен быть слишком сильным. Когда мы ослаблены, отчетливее проступает основа. А основа — это тление; оно обнаруживается во всех запахах, зачастую с сублимированной утонченностью; превращение субстанции, аура тленности.
Этот ароматически-иероглифический распад — руны в ядрышке мускатного ореха, мантическое бросание щепотки шафранного порошка. Надо бы, чтобы были такие сочинения, которые улетучиваются, растворяясь в аромате. Но в таком случае разум должен бы обрести способность сочетаться с обонянием так, как он сочетается со слухом и зрением. Кант назвал обоняние наименее необходимым из чувств. Это суждение сугубо интеллектуальное. Иногда ты догадываешься, что в ароматах таятся колоссальные архивы, нам лишь недостает к ним ключа. В них заключен смысл, недоступный слову. Мы говорим об аромате эпохи, книги, духовности.
Из разговора во сне. Я слышал, как кто-то третий, участвовавший в беседе, сказал Стефану Георге:
«Между прочим, ученые установили — и для вас это сообщение покажется неприятным, — что сыворотка крови ведущих людей отличается определенными особенностями. В ней нашли вещество, которое имеет сходство с гормонами луковичной шкурки».
Фридрих Георге сказал на это: «А почему мне это должно показаться неприятным?» Этот ответ меня развеселил.
Кирххорст, 2 ноября 1947 г.
«Оплот надежный наш господь», 1529. Когда народы становятся похожи на маршевые колонны, направляющиеся в неизвестность, эта песня вдруг оживает в памяти немецкого языка. Это точное продолжение «Гелинда».[162] Бог — это защитник в борьбе, податель оружия, сын его — «славный муж», предводитель сражения.
Следы Лютера в нашей судьбе неистребимы; он вступает всегда, когда мы принимаем важное решение. Любая попытка возродить былую Una sancta должна неизбежно потерпеть крушение не столько из-за его учения и реформ, сколько из-за его личности, обратившейся в слово, разве только когда-нибудь найдется такой папа, который будет обладать достаточно сильным авторитетом, чтобы канонизировать Лютера и поставить его в один ряд с другими отцами церкви.[163]
С деревьев, еще не сбросивших листвы, падают капли; сквозь тонкую туманную дымку светятся хризантемы — последние цветы осени. Пора уже перелопачивать компост; это последняя работа садоводческого года. Кстати, она поучительна; беглая археология заступа открывает картину постепенного тления. Это утешительное зрелище, так как оно наглядно показывает, как обращаются в ничто отжившие и ненужные вещи; они возвращаются в лоно стихии, которая поглощает их ради нового плодоношения. Временами еще различаешь их остатки. Так, я увидел кусочек ткани, превращенный плесенью в тончайшее кружево. Формы сливаются с гумусом, перебраживают в материнской почве. Здесь я обыкновенно закапываю также старые рукописи и памфлеты с мыслью о том, что скоро они прорастут цветами.
Кирххорст, 2 января 1948 г.
Новые беженцы. Один рабочий из Шнеберга рассказал, что русские руками рабов добывают в рудниках Саксонии уран. Можно допустить, что здесь подготавливается предъявленная в Нью-Йорке квитанция на выдачу Саксонии и Тюрингии. В таких делах существует запутанная бухгалтерия. Гитлер тоже не знал, что будет означать для него высылка гёттингенских физиков. «Немецкая физика» плохо согласовывалась с притязаниями на положение мировой державы; похоже на это обстояло дело и с расовой теорией. Тут приходится обходиться минимумом мировоззрения специфической окраски. Дается рамка, а не мозаика.
В прогностическом плане это также говорит не в пользу русских, которые привносят в науки и искусства мировоззренческие элементы. К этому добавляется еще и кириллица, сложность их языка по сравнению с английским, который всюду легко ассимилируется, даже у австралийских негров. Он конформен технике. У русских есть сильный особенный привкус, поэтому они всюду должны применять насилие. Это усиливается по мере их расширения, и уже проявляется на оккупированных ими территориях.
Определенные правила еще «действуют» в классической политике, как и в классической механике, так, например, свободные выборы, право народов на самоопределение, национальный суверенитет, нейтралитет малых государств, основные права. Однако они действуют не повсюду и не во всякое время. Надстройка, однажды появившись, вырабатывает новые, еще неизученные законы, с новым принуждением и новыми свободами.
Никогда еще упорядочивающие умы не требовались так, как сейчас. Это звучит банально в такое время, которое отличается тем, что тут то и дело происходят процессы упрядочивания, нормирования и перестраивания существующего порядка. Но в перспективе обобщенного подхода эти процессы представляют собой задачи, а не решения. Не поверхностные силы изменяют глубинные слои, а наоборот — глубинные слои изменяют то, что находится на поверхности: что представляют собой формулы кристаллов? Вероятно, они проще, чем нам кажется. Мы живем в пубертатный период, во время героической фазы рабочего; техника — его одеяние. Не она изменяет жизнь, она является лишь мощным признаком глубинных изменений. Приспосабливание к технике означало бы, что мы хотим тело приспособить к платью. В таком случае мерки зависели бы от портных.
Кирххорст, 5 января 1948 г.
Скапливается все больше почты; наряду с умножившимися техническими средствами и административными органами это еще одна уловка, которой пользуется дух нашего времени, стремясь превратить свободное время в функциональное, досуг в работу. Транспорт облегчает передвижение и увеличивает площадь атаки, число мест, где размещаются откачивающие установки.
Фридрих Георг рассказал мне, что когда его вызвали в какое-то административное учреждение, один из заседающих там евнухов спросил его, кто его работодатель. Услышав в ответ, что он занимается самостоятельной деятельностью, чиновник спросил его: «А как насчет разрешения — оно у вас есть?»
Когда Маркс или, может быть, Энгельс, или там Прудон, сказал, что свобода бедняка состоит в том, что он может просить на углу милостыню, это были еще романтические представления.
Леото передал привет. В свои восемьдесят лет он переживает поздний расцвет; возможно даже, что для него наступили его лучшие годы, и он все еще, кажется, остается тем же enfant terrible. Банин[164] пишет мне, что ей как-то пришлось с ним вместе пережидать машины на перекрестке Рон-Пуэн,(Рон-Пуэн — круговая дорожная развязка на Елисейских полях.) и она услышала, как он ворчит: «Во время оккупации хотя бы можно было перейти через улицу».
Я начинаю перевод воспоминаний об его отце, маленького отрывка вольтерьянской прозы, который он напечатал в 1905 году в «Меркюр де Франс» и который я уже не раз перечитал с наслаждением. То, что сохранилось от вольтерьянства у Леото или Абеля Боннара, представляет нечто большее, чем засушенные цветки из гербария для стерильных духом людей, там сохранился необыкновенный шарм смелого вольнодумства, свойственный ему при жизни. Они — живые отпрыски. Они образуют особую породу своей страны и с трудом поддаются пересадке на другую почву; к их отличительным признакам относится и то, что даже в глубокой старости они все еще способны цвести и плодоносить. Физиогномически оба напоминают мне прекрасную голову старика Вольтера работы Гудона из фойе театра Комеди Франсез, в которой чудесно переплетаются и соединяются старческие и вечно детские черты. Такое переживает заблуждения.
Далее среди почты журнальная статья молодого профессора философии из Восточной зоны, своего рода вундеркинда, в которой он требует моей головы. Он делает это с терпеливой настойчивостью, хотя и не совсем доволен результатами, так как жалуется на поступление анонимных писем.
Я бегло просматриваю цитаты, которые он ставит мне в вину, и среди них нахожу: «Рабство можно значительно усилить, придав ему видимость свободы». Сегодня я бы это вряд ли так выразил, не потому что переменил свое мнение, а потому что это может быть принято как рецепт людьми такого склада, которые в рецептах не нуждаются. Между тем это остается хорошим положением, ключом к парадоксальным явлениям современного общества, которые иначе трудно поддаются объяснению. Вероятно, оно пришло мне в голову при виде ликующих масс и после чтения нескольких страниц Шамфора.[165] Кстати, и сам профессор мог бы извлечь из него для себя пользу. Неужели человек несомненно острого ума еще не задумывался о том, что он с явным удовольствием философствует, расположившись перед дверью живодерни? Причем про него даже не скажешь, как про маркиза Позу:[166] «Das Band war lang, an dem er flatterte».(Смысл фразы в том, у него была относительная свобода действий (цепь, на которую он был привязан, была длинной).) Одно лишь крохотное отклонение от генеральной линии, и конец его славе.
