— Ты уже уходишь? — спросила Бэда.
— Да. Завтра встретимся?
— Конечно, как обычно. Спокойной ночи!
Селлен и Олле последовали за ним.
— Очаровательная девушка! — сказал Селлен после того, как некоторое время они молча шли по улице.
— Попрошу тебя выражаться более сдержанно, когда ты говоришь о ней.
— Если я не ошибаюсь, ты влюблен в нее?
— Да, влюблен и надеюсь, ты не возражаешь?
— Пожалуйста, я вовсе не собираюсь становиться тебе поперек дороги.
— И прошу тебя не думать о ней плохо…
— Я и не думаю. Когда-то она работала в театре…
— Откуда ты знаешь? Она ничего не говорила мне об этом.
— А мне говорила. Никогда нельзя верить этим маленьким чертовкам!
— Но ведь в этом нет ничего дурного. Я постараюсь забрать ее отсюда как можно скорее; пока что все наши встречи сводятся к тому, что по утрам в восемь часов мы идем в парк и пьем воду из источника.
— Как невинно! А по вечерам вы никогда не ходите ужинать?
— Мне и в голову не приходило сделать ей такое непристойное предложение, да она наверняка с возмущением отказалась бы его принять! Ты смеешься! Что ж, смейся! А я еще верю в любовь женщины, к какому бы общественному классу она ни принадлежала и какие бы злоключения ни выпали на ее долю! Она призналась, что в жизни у нее далеко не все было так уж гладко, но я обещал никогда не спрашивать ее о прошлом.
— Значит, у тебя это серьезно?
— Да, серьезно!
— Тогда другое дело. Спокойной ночи, брат Фальк! Олле, ты, наверное, пойдешь со мной?
— Спокойной ночи!
— Бедный Фальк, — сказал Селлен Олле. — Теперь наступила его очередь пройти через это испытание, но его не избежать, как не избежать смены молочных зубов на постоянные: пока не влюбишься, не станешь мужчиной.
— А что собой представляет эта девушка? — спросил Олле только из вежливости, потому что мысли его были далеко-далеко.
— По-своему она очень неплохая девушка, но Фальк воспринимает ее слишком уж серьезно; она подыгрывает ему, пока не потеряла надежду заполучить его, но если дело затянется, ей все это надоест, и у меня нет никакой уверенности, что время от времени она не станет развлекаться где-нибудь на стороне. Нет, здесь надо действовать по-другому: не ходить вокруг да около, а сразу брать быка за рога, не то кто-нибудь непременно помешает. А у тебя, Олле, было что-нибудь в этом роде?
— У меня был ребенок от служанки, которая работала у нас в деревне, и за это отец выгнал меня из дому. С тех пор мне на женщин наплевать.
— Ну, у тебя все обстояло гораздо проще. А быть обманутым, можешь мне поверить, — ой! ой! ой! — как это неприятно. Надо иметь нервы как скрипичные струны, если хочешь играть в эти игры. Посмотрим, чем все это кончится для Фалька; глупо, но некоторые смотрят на подобные вещи слишком серьезно. Итак, ворота открыты! Входи же, Олле! Надеюсь, нам уже постелили, так что тебе будет удобно спать; но ты должен извинить мою старую горничную за то, что она не может как следует взбить перину, понимаешь, у нее ослабли пальцы, а перья в перине свалялись, и, возможно, лежать будет немного жестко.
Они поднялись по лестнице.
— Входи, входи! — сказал Селлен. — Старая Става, наверно, только что проветривала комнату или вымыла пол, по-моему, пахнет сыростью.
— Ну и артист! Что тут мыть, когда и пола-то нет?
— Нет пола? Тогда другое дело. Куда же девался пол? Может быть, сгорел? Впрочем, это не имеет значения. Пусть будет нам постелью мать-земля, или щебенка, или что там еще есть!
Они улеглись прямо в одежде, подстелив куски холста и старые рисунки, а под голову положили папки. Олле зажег спичку, достал из кармана свечной огарок и поставил его возле себя на пол; в большой пустой комнате забрезжил слабый огонек, который, казалось, оказывал яростное сопротивление огромным массам тьмы, врывавшейся через громадные окна.
— Сегодня холодно, — сказал Олле, доставая какую-то засаленную книгу.
— Холодно? Нисколько! На улице всего двадцать градусов мороза, значит, у нас здесь не меньше тридцати, мы ведь живем высоко. Как ты думаешь, сколько сейчас времени?
— По-моему, у святого Иоанна только что пробило час.
— У Иоанна? Но у них там нет часов. Они такие бедные, что давно заложили их.
Воцарилось продолжительное молчание, которое первым нарушил Селлен:
— Что ты читаешь, Олле?
— А тебе не все равно?
— Все равно? Ты бы повежливей, все-таки в гостях.
— Это старая поваренная книга, которую я взял почитать у Игберга.
— Правда, черт побери? Тогда давай почитаем вместе: за весь день я выпил чашку кофе и три стакана воды.
— Так, что же мы будем есть? — спросил Олле, перелистывая книгу. — Хочешь рыбное блюдо? Ты знаешь, что такое майонез?
— Майонез? Не знаю! Читай про майонез! Звучит красиво!
— Ты слушаешь? «Рецепт сто тридцать девятый. Майонез. Масло, муку и немного английской горчицы смешать, обжарить и залить крепким бульоном. Когда закипит, добавить сбитые яичные желтки, после чего охладить».
— Нет, черт побери, этим не наешься…
— Еще не все. «Добавить растительное масло, винный уксус, сливки и перец…» Да, теперь и я вижу, что это нам не годится. Не хочешь ли чего-нибудь поосновательней?
— Почитай-ка про голубцы, это самое вкусное, что я только знаю.
— Нет, не могу больше читать вслух, хватит.
— Ну, пожалуйста, почитай еще!
— Оставь меня в покое!
Они снова замолчали. Свечка погасла, и стало совсем темно.
— Спокойной ночи, Олле, закутайся во что-нибудь, а то замерзнешь.
— Во что же мне закутаться?
— Сам не знаю. Правда, здесь презабавно?
— Не понимаю, почему люди не кончают самоубийством в такой собачий холод.
— Это совсем не обязательно. Хотел бы я знать, что будет дальше.
— У тебя есть родители, Селлен?
— Нет, ведь я внебрачный; а у тебя?
— Есть, но их все равно что нет.
— Благодари провидение, Олле; нужно всегда благодарить провидение… хотя я и не знаю, за что его благодарить. Но пусть так и будет!
Снова воцарилось молчание; на этот раз первым заговорил Олле:
— Ты спишь?
— Нет, лежу и думаю о статуе Густава Адольфа; поверишь ли…
— Тебе не холодно?
— Холодно? Здесь так тепло!
— Правая нога у меня совсем окоченела.
— Втащи на себя ящик с красками, засунь под одежду кисти, и тебе сразу станет теплее.
— Как ты думаешь, живется еще кому-нибудь так же плохо, как нам?
— Плохо? Это нам-то живется плохо, когда у нас есть крыша над головой? Я знаю одного профессора из академии, ходит в треугольной шляпе и при шпаге, а ему приходится гораздо хуже. Профессор Лундстрем половину апреля проспал в театре в Хмельнике! В полном его распоряжении была вся левая ложа у авансцены, и он утверждает, что после часа ночи в партере не оставалось ни одного свободного места; зимой там всегда очень уютно, не то что летом. Спокойной ночи, теперь я сплю!
И Селлен захрапел. А Олле встал и долго ходил взад и вперед по комнате, пока на востоке не заалел рассвет; и тогда день сжалился над ним и послал ему покой, которого не дала ночь.
Глава двадцать пятая
Последняя игра
Прошла зима: медленно для самых несчастных, чуть побыстрее для менее несчастных. И наступила весна с обманчивой надеждой на солнце и зелень, а потом было лето — короткая прелюдия к осени.
Как-то майским утром литератор Арвид Фальк из редакции «Рабочего знамени» шел под палящим солнцем по набережной и смотрел, как стоят под погрузкой и отчаливают от берега суда. Внешность его давно уже не была столь изысканной, как прежде; его черные волосы отросли несколько длиннее, чем предписывала мода, а борода a la Генрих IV придавала его исхудалому лицу выражение какой-то необузданности. Глаза горели тем зловещим огнем, какой обычно выдает фанатиков и пьяниц. Казалось, он ищет подходящее судно, но никак не может решить, какое выбрать. После долгих колебаний он подошел к матросу, который вкатывал на палубу брига вагонетку с тюками. Фальк вежливо приподнял шляпу.
— Скажите, пожалуйста, куда идет это судно? — спросил он застенчиво, хотя самому ему казалось, будто он говорит смело и решительно.
— Судно? Но я не вижу никакого судна!
Все, что стояли вокруг, разразились смехом.
— Если хотите узнать, куда идет бриг, прочитайте вон там!
Фальк сначала несколько оторопел, но потом рассердился и запальчиво сказал:
— Вы что, не можете вежливо ответить, когда вас вежливо спрашивают?
— А пошел ты к черту! И не очень-то шуми здесь! Не то попадет!
На этом разговор закончился, и Фальк принял наконец нужное решение. Он повернулся, прошел по переулку, пересек Торговую площадь и свернул на Киндстугатан. Он остановился у подъезда очень грязного дома. И снова его охватили колебания, потому, что он никак не мог преодолеть свою врожденную нерешительность. В этот момент появился оборванный косоглазый мальчуган с длинными полосами гранок в руках; едва он попытался прошмыгнуть мимо Фалька, как тот схватил его за плечо.
