Разве можно теперь лишить нас этого преимущества! Коперника в какой-то момент осенила мысль о том, что земля вращается вокруг солнца; в какой-то момент Гассенди[273] понял, что тела обладают свойством тяготения; валявшееся стеклышко открыло Ньютону свойства призмы; проводя наблюдения над тычинками и плодниками, Линней[274] вдруг обнаружил различие полов у растений. Но понадобились долгие века угнетения и реорганизация министерства, чтобы обнаружить ту великую истину, что закон может что-то охранять и что-то гарантировать. Разница между естественнонаучными истинами и политическими состоит в том, что первые берутся, так сказать, голыми руками, вторые – целыми столетиями скрываются за министерской чехардой. Стоит только открыть дискуссию, обсудить тот или иной параграф, провести реорганизацию министерства – et voilà la vérité. [275] Она так и бьет мощной струей, обдавая всех стоящих вокруг. Уф!
Итак, закон охраняет и гарантирует личную свободу. С того момента как это положение принято и одобрено, никто не может не считаться с ним. Какой же разбойник отважится теперь снова грабить, какой убийца снова решится пойти на преступление? Разве мятежники осмелятся теперь поднять голову и, наконец, разве карлисты не вынуждены будут отказаться от своей прежней деятельности?
Итак, дискуссии поистине необходимы. В этом весь секрет. Раз закон охраняет, значит, закон – вовсе не такая плохая вещь, как это обычно полагают, У нас теперь есть закон – это ли не открытие истины! Слава революции, слава бурным многодневным дискуссиям, слава мероприятиям по реорганизации министерств и, наконец, слава, вечная слава открытию великой истины.
Министерский клеврет[276]
Какое мне дело до того, что Локк[277] так изощряется в остроумии, пытаясь доказать отсутствие врожденных идей у человека, или что, согласно девизу его школы, «Nihil est in intellectu, quod prius non fuerit in sensu»? [278]Никакого! Может быть, Локк был просто фантазером, в таком случае – не он первый, не он последний. Все же что-то с Локком было неладно. Да будет известно читателю, что он всегда был запрещенным автором в нашем отечестве! И не говорите мне, что на него косились как на революционера; между нами говоря, Локк ведь никогда не был эмигрантом, он непричастен к Конституции двенадцатого года, не занимал никаких постов в двадцатом, не был журналистом, не служил в городской милиции, Зa либерализм его тоже не преследовали, потому что в его времена в Испании еще и не знали, что такое министры-либералы. Однако, хотя свои слова об идеях Локк и не предназначал для Испании, что было весьма благоразумно, и хотя его нисколько не тревожило то, что отцы-цензоры из ордена Милости и монастыря Победы[279] приговорили к сожжению его опасные силлогизмы, – досталось ему поделом.
Хотел бы я увидеть господина Локка в Мадриде в наши дни и посмотреть, продолжал бы он утверждать, что человек, родившийся слепым и глухим, не может иметь никаких идей, связанных с зрением и слухом. Доказано, что если человек к известному возрасту плохо видит и слышит, то он никогда ничего не видел и уж не увидит. Однако же я знаю в Мадриде людей известного возраста, да не одного или двух, а по крайней мере пятерых, которые так– же хорошо видят и слышат, как я летаю. Но попробуйте-ка заговорить с ними об идеях; у них не только есть идеи, но еще и такие, что лучше бы их не было! В том, что это врожденные идеи, я сомневаюсь в той же мере, в какой мне известно, что никогда мне не быть министерским клевретом. Если эти идеи и не рождаются вместе с человеком, то они рождаются с получением должности. Все к тому же отлично знают, что человека делает человеком только служба.
Может быть, в том, что я говорю, не все ясно, и это потому, что знаменитейшие философы, разные Кондильяки и Дестюты де Траси[280] говорят только о человеке, об этом избранном творении природы, а я буду говорить о министерском клеврете, этом избранном творении правящей породы. Исследовать, чем отличается министерский клеврет от человека, – это дело, требующее основательного разбора, тем более что я, очевидно, первый журналист, занявшийся этой породой, которая еще не зарегистрирована ни в одном труде по зоологии. Древним, вероятно, это существо не было известно, и поэтому ни один из авторов не упоминает его среди чудес древнего мира; его не отыскали при раскопках Геркуланума,[281] и Колумб не встретил ни одного подобного экземпляра среди открытых им индейцев. А из современных авторов – Бюффон не упоминает его среди разумных существ, и Вальмон де Бомар не обнаружил его, не относят его к миру растений Жюссье, Турнфор и де Кандоль, не упоминает Кювье среди ископаемых, и у барона фон Гумбольдта в описаниях его дальних странствий мы не находим ни единой строчки,[282] которая свидетельствовала бы о его существовании. Однако сказать, что он не существует, значило бы отрицать истину, а видит бог, я скорее решусь порицать и истину и министерскую карьеру, чем отрицать их, тем более что в мире несомненно имеется немало очень отрицательных чиновников.
Министерский клеврет, возможно, вовсе даже не человек, но он очень на него похож, в особенности внешне: тот же вид, та же осанка. Безусловно, это не растение, потому что его не выращивают и не собирают; скорее он мог бы принадлежать к царству минералов, во-первых, потому, что министерская карьера – своего рода золотая жила, а во-вторых, потому, что министерский клеврет создается и растет путем напластования.
То, чем являются в царстве минералов перекрывающие друг друга пласты, тем служат здесь следующие друг за другом чины. Минерал откладывается по слоям, министерский клеврет складывается по чинам; но все же, строго говоря, он не относится и к этому царству. Что же касается животного мира, мы слишком вежливы, чтобы поместить его туда. Министерский клеврет ближе всего к художественному изделию, чем к чему-либо другому.
Его не порождают – его делают, его изготовляют. Человек – это сырье, тесто. Вы берете человека (разумеется, если вы министр, иначе ничего не получится), улыбаетесь ему и видите, как он начинает принимать какую-то форму, подобно тому, как перед живописцем на холсте выступают очертания фигуры, сделанные одним мазком кисти. Теперь следующим мазком в самое сердце наделите его надеждой, слегка отлакируйте его назначениями и поярче раскрасьте чинами, и вы увидите, как тут же у вас в руках он начнет склоняться, как лепестки стыдливой мимозы, согнет спину, отставит назад ногу, наклонит голову и начнет улыбаться всему, что бы вы ни сказали, – вот у вас и готов министерский клеврет. Из этого видно, что в изготовлении министерского клеврета есть нечто возвышенное, как это понимает Лонгин.[283] Бог сказал: «Fiat lux et lux facta fuit». [284] Министр улыбнулся, и был создан министерский клеврет. Бог создал человека по своему образу и подобию, сколько бы ни доказывал Вольтер, что имело место обратное; точно так же министр изготовляет чиновника по своему подобию. А уж когда он его сделал, он испытывает такое же чувство, как знаменитый греческий скульптор, который влюбился в свое создание,[285] или как всевышний творец, который завершал каждое свое творение, как говорит библия, следующим выражением: Et vidit Deus quod erat bonum. [286]Министр создал министерского клеврета и увидел, что сделал его хорошо.
Здесь я должен признаться, что, пожалуй, кое в чем смахиваю на материалиста; не настолько, чтобы сойти за одного из нынешних их представителей, но зато настолько, чтобы со мной в свое время могла расправиться некая зловредная покойница, которая фактически испустила дух четырнадцать лет назад, но которую министерство юстиции недавно юридически доконало.[287] Это все я говорю потому, что привык высказывать свое мнение, когда чувствую к тому расположение духа, и утверждаю, вместе со многими физиологами и Галлем в том числе,[288] что душа приспособляется к форме тела и что материя в форме человека порождает идеи и страсти, точно так же как материя в виде апельсинового дерева приносит апельсины.
Материя, которая в форме депутата производит на свет разумные речи и мысли, отражающие интересы провинции, им представляемой, высыхает и видоизменяется, когда принимает форму министерского клеврета. Тут-то и проникают в нее врожденные идеи, то есть идеи, рожденные вместе с чином, как я утверждаю вопреки мнению философов. Именно с этого момента министерский клеврет становится частицей всех царств природы.
По своим способностям передразнивать он – обезьяна; он живет подражанием. Он не спускает глаз с хозяина. Тот делает какое-то движение? Смотрите, вот оно, как в зеркале, отразилось на лице чиновника. Встанет хозяин – обезьяна тотчас же вскакивает; усядется хозяин – садится и обезьяна. С другой стороны, он попугай; стоит сорваться слову у того, кто его учит, – оно сразу будет повторено. С министерским клевретом случилось то же самое, что с попугаем, о котором рассказывает Жуй; уцелев в морском сражении, куда он случайно попал, он затем всю жизнь, полный ужаса, повторял звук пушечной пальбы, которую тогда услышал: «Бум, бум, бум!», и ничего другого произнести не мог. Министерский клеврет только и знает, что эту пальбу: «Испания не созрела», «Еще не время», «Прошу слова для возражения», «Смею уверить, что я беру слово не для того, чтобы поддержать петицию, а только для того, чтобы высказать некоторые соображения…», и т. д. И все почему? Потому что у него в ушах вечно раздается пальба двадцать третьего года. Он только и видит, что Бич, [289] он только и слышит, что герцога Ангулемского.[290]
