Уже не помню, что она на это ответила, да и так ли важно каждое слово, каким мы в том или ином случае обменивались, тем паче, что мое повествование все равно с пробелами; остаются незатронутыми даже и немалые промежутки времени, которые либо позабылись, либо не имеют особого значений. Но только я заметил уже во время первого дня своей болезни, что моя Вирве забеспокоилась.
«Ну а все же, — она остановилась возле моей кровати, может быть, ты соберешься с силами и мы пойдем пообедаем?» «Куда?» «Все туда же, куда всегда ходим. У меня сегодня нет ни малейшего желания торчать на кухне».
Тогда пусть она приготовит просто так… что-нибудь полегче, без особой возни. На улицу выходить, пожалуй, все же немного опасно: болезнь может принять более серьезный оборот. К тому же, как бы меня не увидел там кто-нибудь из коллег… Что это за больной, если он сидит в кабаке?
«Хорошо», — согласилась с этим доводом моя молодая хозяйка и направилась на кухню. Довольно долго она воевала с плитой, а вернувшись в комнату, сообщила, что сегодняшние дрова не загораются, она сготовит что-нибудь на примусе.
Будто не все равно, на чем и как. В конце концов Вирве появилась с чайником, от которого шел пар, и мы поели сухую и холодную пищу, запивая ее горячей водой.
На следующий день у Вирве получилась осечка: жаркое не удалось до такой степени, что она не рискнула подать его на стол.
Пусть по меньшей мере покажет, попросил я. Нет, и показать не захотела.
На третий день, когда я случайно оказался на кухне, я увидел, как Вирве со слезами на глазах вырывала страницы из до небес расхваленной маминой поваренной книги и швыряла их под плиту, в огонь.
Теперь мне стало ясно, каково поварское искусство моей жены.
Как только на горизонте появилась Марта, мы снова стали вкусно обедать.
Так мы и жили — в атмосфере большого и маленького вранья и всяческих странностей. Ты, мой дружочек, конечно, удивляешься, что несмотря на все это я все-таки был к ней привязан и даже не собирался делать какой-нибудь более или менее серьезный шаг. Да, я любил ее со всеми ее недостатками, и если время от времени противился, то есть играл в молчанку, за этим следовали мольбы и просьбы о прощении. Что я мог поделать, если каждые пять минут у меня шесть раз менялось настроение. Конечно же, и у Вирве тоже случались перепады настроения и «душевные порывы» — она была неизменно холодной и сдержанной лишь по отношению ко мне. Незначительные же и редкие исключения обусловливались скорее всего ничем иным, как чувством долга, и не могли изменить наших взаимоотношений.
Вновь и вновь передо мной вставал все тот же вопрос: почему она вышла за меня замуж, если терпела меня рядом с собой лишь как неизбежное зло? С точки зрения Вирве, — рассуждал я иной раз, — я оказался для нее все же приемлемой партией; известные материальные блага были теперь за нею закреплены… так же, как сама она, по моему мнению, была закреплена за мною таинством перед святым алтарем.
На Пасху Вирве снова поехала в Тарту, однако надолго там не задержалась: город, по ее словам, был пустой и жуткий, и еще скучнее, чем Таллинн. Вскоре разговор у нас зашел о моем летнем отпуске, о том, куда на это время отправиться. Большого значения это для меня не имело, но все же я предпочитал побывать тут, в Паунвере и, главное, на хуторе Сааре. Однако уже в первый же день нашего приезда сюда мне стало ясно, что жизнь в деревне Вирве не по нутру. Да и могло ли быть иначе! Что говорить о здешнем захолустье, если и город Тарту казался ей пустым и жутким. Даже мои старые тропинки и тихие уголки, с которыми были связаны дорогие мне воспоминания, оставили ее совершенно равнодушной. Примерно неделю она все же выдержала, затем ее терпению пришел конец. Между прочим, не понравились Вирве и мои старики, равно как и она сама не понравилась им. А ведь было лишь начало моего отпуска — основная его часть простиралась впереди, словно широкая равнина. Куда же теперь? В Тарту Вирве ехать не хотела, она только недавно прибыла оттуда, да и жизнь там в такое время года, конечно, еще бесцветнее, чем была в пасхальные дни. И мы решили познакомиться с городами своей родины, съездить в Хаапсалу, Пярну, Курессааре и так далее. Но прежде чем мы собрались в путь, у меня вышел разговор с матерью.
«Ну, Арно, опять ты уезжаешь, — начала старушка. — Едва появишься — и уже след простыл, будто у тебя в руках огонь».
«Так снова наведаюсь, — я постарался по возможности облегчить расставание. — Может быть, этим же летом».
«Наведайся, наведайся! — старушка сразу повеселела. — Но… не серчай, ежели я тебе кое-что скажу».
Не рассержусь. Пусть говорит смело.
«Видишь ли, дорогой Арно, — прошептала мать, — ежели ты снова приедешь, так приезжай один… как было на прошлое Рождество. Может, это и грешно — так говорить, но что тут поделаешь, золотце мое… Ежели ты приедешь один, так мне это будет двойная радость. Да и отцу тоже. Эта твоя жена для нас больно уж велика госпожа, не знаем, как под нее и подладиться. Как же сам ты умудряешься с нею ладить? По-доброму ли вы живете-то?»
«Довольно хорошо», — попробовал я повернуть все к лучшему.
«Благодарение Господу! Это самое что ни на есть главное».
Вот, примерно, и все, о чем мы с матерью успели в тот раз поговорить, затем меня позвала Вирве: пора было спешить на поезд. Но я все же потом исполнил просьбу матери и сегодня тоже исполняю: иду в Сааре один, без жены.
Вот так. Интересно, что сказал бы этот самый Якоб Лейватегия по поводу моего рассказа, будь он еще в состоянии слышать?
Арно поднимается со скамейки и не спеша оглядывает округу.
— Хо-хо, — произносит он наконец, — солнце заходит, вечер приходит, пора и о ночлеге подумать. Но до этого есть еще немного времени. Если ты не против, расскажу тебе еще немножечко, потом навещу могилку бабушки, а потом — на хутор Сааре.
Арно Тали садится опять на то же место, закуривает папиросу, два-три раза затягивается и продолжает свое повествование. Но на этот раз делает это словно бы против воли, во всяком случае, так кажется поначалу.
— Итак, поехали мы прежде всего опять в Таллинн, оттуда, как и было задумано, в Хаапсалу, затем в Пярну, далее в Курессааре.
Да, Вирве осталась довольна осмотром этих городов, они даже понравились ей, но — как ни странно — она ими быстро пресытилась. Она словно бы уже побывала как тут, так и там. Мне было ясно, что мою дорогую Вирве томит какая-то невысказанная мысль, надо было только дождаться, когда жен выскажет ее. И смотри-ка — это в конце концов произошло.
«Ну вот, — произнесла она однажды вечером, когда мы были в парке Курессаареского дворца, — мы увидели почти все города Эстонии, из тех, что побольше, у нас осталось достаточно времени, чтобы побывать еще и за границей».
«За границей??! — Я испугался. — Сейчас, еще этим же летом? «
«А почему бы и нет? « — спросила она простодушно, словно бы речь шла о Вильянди или Абрука. [47]
Нет, это не выйдет. Во-первых, поездку за границу мы даже и не планировали, во-вторых, времени для этого все же оставалось чересчур мало, в-третьих, для более длительного путешествия отсутствовал такой наиважнейший элемент, как деньги.
Вирве сделала большие глаза, отвела взгляд в сторону, и на ее красивом свежем лице появилась слабая, несколько насмешливая улыбка. «У тебя нет денег? — спросила жена тихо. — Тогда, конечно, дело другое. Но ведь ты жил за границей еще студентом, а теперь, когда у тебя уже служба…»
Тогда были отцовские деньги, я в тот раз использовал их не по назначению. Не могу же я, в самом деле, теперь снова пойти и… Это был бы неверный, даже постыдный шаг.
Жену никогда не интересовали ни мои доходы, ни мое материальное положение, и вплоть до этого вечера она, вероятно, считала меня достаточно обеспеченным человеком, для которого не имеет значения — одной поездкой за границу меньше или больше. И теперь Вирве словно бы очнулась от этой иллюзии… конечно, если она вообще поверила моим словам.
«Но если мы хотя бы два года как следует поэкономим, — сделал я робкую попытку ее утешить, — средней руки поездка за границу будет для нас более чем возможной».
«Гм… — Вирве медленно повернула в мою сторону свою золотокудрую головку. — Не хочешь же ты сказать этим, что мы в прошлом году сорили деньгами? «
«Нет, этого я сказать не хочу, но…»
«Что еще за „но“?
«Но все же мы можем еще урезать свои расходы».
«Аг-га-а, я уже представляю, как это будет выглядеть. Прежде всего, вышвырнем Марту, потому что убирать комнаты должно хватать сил и у меня. Точно так же обстоит дело и с бельем. Почему не могу я сама чистить и драить? Зачем приготовлять пищу, если она и без того уже готова: хлеб, селедка, килька… на запивку немного снятого молока с рынка — великолепно! И пусть катятся куда подальше все эти портные, портнихи и сапожники! На таллиннской барахолке всякого старья — хоть отбавляй. Не так ли, мой экономный друг? «
