— А, она знает маму?
— Очевидно. Она пришла к ней.
— Кто только к маме не приходит! Мама — почетный секретарь самых разных обществ.
— Девушка эта среднего роста, поразительно грациозная, с блестящими каштановыми волосами. На ней — репсовый жакет, платье из креп-марокена с плиссированной юбкой и с маленьким воротничком с присборенным рюшем. Шляпка — из тонкой соломки, с репсовой лентой. Лакированные туфельки, шелковые чулки, а глаза — нежно-серые, словно утренний туман, плывущий над волшебным озером. Говорит тебе что-либо это описание?
— Нет, не припоминаю. Судя по вашим словам, она прехорошенькая.
— Так оно и есть. Я смотрел ей в глаза всего минутку, но никогда их не забуду. Они глубже тихих вод.
— Я могу спросить у мамы, кто это.
— Буду крайне признателен. Объясни, что это та, к кому она собирается зайти завтра в пять. И позвони мне, скажи имя и адрес. Ну а теперь, дитя мое, расскажи про себя. Кажется, ты обронила, что тоже влюблена?
— Да! В Джорджа Финча!
— Прекрасный выбор.
— Он — ягненочек!
— Что ж, если хочешь, пусть ягненочек.
— Я попросила вас прийти, чтобы вы посоветовали мне, что делать. Понимаете, маме он не понравился.
— Да, это я понял.
— Она запретила пускать его в дом.
— Так-так…
— Наверное, потому, что у него нет денег.
Хамилтон уже порывался возразить, что денег у Джорджа почти неприличное количество, но прикусил язык. Зачем же рушить девичьи мечтания? Сердце ее Джордж завоевал как романтический бедный художник. Жестоко открывать, что он богат, а художник — хуже не бывает.
— Твоя мачеха односторонне судит о людях, — заметил он.
— А мне безразлично, пусть у него хоть совсем ни гроша. Знаете, когда я выйду замуж, мне достанется то ожерелье, какое отец подарил моей маме. Продам и получу тысячи долларов. Так что все у нас будет в порядке!
— Да, вполне…
— Конечно, я не хочу убегать из дома. Только в самом крайнем случае. Мне хочется, чтобы свадьба была, как положено, — с подружками, тортом, подарками, фотографиями. Ну, все-все чтоб было!
— Естественно.
— Значит, Джордж должен маме понравиться. А теперь, Джимми, дорогой! Мама должна встретиться со своей хироманткой, она же вечно по всяким хиромантам ходит…
Хамилтон покивал. Об этой склонности миссис Уоддингтон он, правда, не слышал, но ждал от нее чего угодно. Теперь, вдумавшись, он признал, что она — именно из тех женщин, которые, если не сидят у косметички с зеленой грязью на лице, бегают по хиромантам.
— А от вас я хочу вот чего. Зайдите к хиромантке раньше мамы и подкупите ее. Пусть скажет, что все мое счастье зависит от художника со светлыми волосами, у которого имя начинается на «Д»!
— Вряд ли даже хиромантке удастся убедить в этом миссис Уоддингтон.
— Она верит всему, что мадам Юлали видит в хрустальном шаре.
— Но уж такому-то вряд ли.
— Может, вы и правы. Тогда уговорите хотя бы эту мадам, пусть настроит маму против лорда Ханстэнтона. Вчера вечером она прямо сказала, чтобы я вышла за него замуж. И он вечно торчит у нас! Ужас какой-то!
— Это я, разумеется, могу сделать…
— И сделаете?
— Конечно.
— Спасибо! Наверное, за десять долларов она согласится.
— Самое большее — за двадцать.
— Хорошо. Я знала, что могу на вас положиться. Кстати, вы сможете обронить кое-что, невзначай, Джорджу?
— Все, что хочешь.
— Намекните ему, что, если завтра днем он случайно будет прогуливаться в Центральном парке около зоологического сада, может, мы нечаянно встретимся.
— Ладно.
— А теперь, — попросила Молли, — расскажите мне про Джорджа. Как вы познакомились, и что вы подумали о нем, когда впервые его увидели, и что он ест на завтрак, и что он сказал обо мне…
4
Можно было бы ожидать, что по прошествии времени, получив возможность неторопливо поразмышлять о нелогичном характере влюбленности, которую он себе позволил, такой ясный, четкий и суровый мыслитель раскается. Но случилось все не так, совсем не так. Сидя на следующий день в приемной мадам Юлали, Хамилтон упивался своим безрассудством, а когда лучшее его «я» осмелилось попенять ему, что он позволил себе обольститься смазливым личиком, то есть чисто случайным сочетанием молекул белковой и жировой ткани, он строго приказал этому «я» засунуть голову в мешок и умолкнуть. Он влюбился, и ему это понравилось! Он влюбился и гордился этим! Его единственной связной мыслью, пока он ждал в приемной, была мысль о том, как бы изъять из обращения брошюру «Разумный брак» и написать какие-нибудь стихи.
— Мадам Юлали сейчас примет вас, сэр, — объявила горничная, врываясь в его мечтания.
Хамилтон прошел в кабинет и, едва войдя, застыл как вкопанный.
— Это вы!
Она быстро поправила волосы — так реагируют женщины на неожиданную ситуацию; а Хамилтон Бимиш, глядя на нее, убедился, что прав во вчерашних предположениях. Волосы, как он и предполагал, лежали сверкающей массой, искрящиеся, свежие, роскошные.
— Как поживаете? — проговорила она.
— Превосходно!
— Судьба все время сталкивает нас…
— А я с судьбой никогда не спорю.
— Не спорите?
— Да! — твердо заверил Хамилтон. — Подумать только, так это — вы!
— Кто именно?
— Ну, вы! — Он подумал, что, пожалуй, изъясняется не вполне ясно. — Понимаете, меня прислали сюда с поручением к мадам Юлали, а ею оказались — вы!
— Поручение? От кого это?
— От кого же? — поправил Хамилтон. Даже в тисках любви специалист по чистоте языка себе не изменил.
— Ну, я же так и сказала!
Хамилтон снисходительно улыбнулся. Мелкие промахи можно исправить позднее — скажем, в медовый месяц.
— От Молли Уоддингтон. Она попросила меня…
— А, так вы пришли не за тем, чтобы я почитала вам по руке?
— Больше всего на свете, — откликнулся Хамилтон, — я хочу, чтобы вы почитали мне по руке…
— Чтобы определить ваш характер, читать по руке мне совсем не нужно. Я и так все вижу.
— Да?
— Конечно. У вас сильная, властная натура и острый, проницательный ум. Очень широкий кругозор, железная решимость, поразительная проницательность. Однако при всем этом у вас нежное сердце, очень доброе и щедрое сверх всякой меры. Вам присущи качества лидера. Вы напоминаете мне Юлия Цезаря, Шекспира и Наполеона.
— Говорите! Говорите еще!
— Если вы когда-нибудь влюбитесь…
— Если когда-нибудь влюблюсь…
— Если вы когда-нибудь влюбитесь, — продолжила она, поднимая на него глаза и делая к нему шажок, — то вы…
— Мистер Деланси Кабо, — сообщила горничная.
— Ах ты, Господи! — воскликнула мадам Юлали. — Совсем забыла, что назначила ему встречу. Пусть заходит.
— Можно мне подождать? — преданно выдохнул Хамилтон.
— Да, пожалуйста. Я недолго. — Она повернулась к двери. — Входите, мистер Кабо.
Хамилтон обернулся. Долговязый жилистый человек деликатно вошел в комнату. Одет он был нарядно, и даже сверх меры: сиреневые перчатки, гвоздика в петлице, а на шее, намекающей, что, возможно, он дальний отпрыск жирафа, — белоснежный воротничок. Над воротничком торчало адамово яблоко, которое могло принадлежать лишь одному человеку.
— Гарроуэй! — вскричал Хамилтон. — Как вы сюда попали? И что означает весь этот маскарад?
Полисмен растерялся. Лицо у него стало красным, в тон запястьям. Если б не железный обруч воротничка, то челюсть у него отвалилась бы.
— Не ожидал, мистер Бимиш, встретить вас тут, — виновато произнес он.
— А я не ожидал встретить вас. Да еще под именем де Курси Белвилль.
— Деланси Кабо, сэр.
— Хорошо, Деланси Кабо.
— Мне оно понравилось, — пояснил новоприбывший. — Наткнулся на него в книге.
Она тяжело задышала.
— Этот человек — полисмен?
— Да, — подтвердил Хамилтон. — Его фамилия Гарроуэй, и я учу его писать стихи. Скажите на милость, — прогремел он, поворачиваясь к незадачливому полисмену, чье адамово яблоко скакало, словно ягненок по весне, — чего вы сюда заявились, прерывая мой… прерывая наше… короче, прерывая? Ваше дело — выполнять свои обязанности или сидеть тихонько дома, изучая Джона Дринкуотера. Жду ответа!
— Понимаете, мистер Бимиш, — кашлянул Гарроуэй, — я ведь не знал, что мадам Юлали — ваш друг.
— Неважно, чей она друг!
— Нет, мистер Бимиш, это большая разница. Теперь я могу вернуться в участок и доложить, что мадам Юлали — вне всяких подозрений. Видите ли, сэр, меня послало сюда начальство, по делу.
— По какому еще делу?!
— Чтобы произвести арест, мистер Бимиш.
— Так и говорите. Избавляйтесь от неясностей в языке.
— Да, сэр. Я стараюсь, сэр.
