— Ты — молодец, ты — молодец, — еще раз повторил он. — Ты очень мне нравишься. А для меня это будет конец.
Итак, они подбили итог и с минуту молчали, а она мысленно вернулась к тому, что вот уже полчаса больше всего ее волновало.
— Что это за «меры» казначейства, о которых сообщили сегодня вечером?
— О, туда послали чиновника — частично, видимо, по просьбе немецких властей, — чтобы наложить арест.
— Арест на его имущество, ты имеешь в виду?
— Да, и для выполнения формальностей — юридических, административных и прочих. Словом, чтобы взять следствие в свои руки.
— Считая, ты полагаешь, что в его деле кроется что-то больше?..
— Больше, чем на виду, — подтвердил Байт, — именно. Впрочем, ничего такого не выплывет, пока дело не передадут — что сейчас и происходит — сюда. Вот тогда и начнется потеха.
— Потеха? — переспросила Мод.
— Да, премиленькая история!
— Премиленькая? Для тебя?
— А почему бы и нет? Чем больше она разрастается, тем милей.
— Странные у тебя понятия, — сказала она, — о том, что мило. Надеешься, следствие на тебя не выйдет? А ты не думаешь, что тебе придется заговорить?
— Заговорить?
— Если следствие на тебя таки выйдет? Как иначе ты толкуешь факты в вечерних выпусках?
— Ты называешь это фактами?
— Ну эти — «Поразительные открытия»?
— Ты что, читаешь только заголовки? «Ожидаются поразительные открытия» — вот так начинается текст. Тебя это взволновало?
Такое вряд ли можно было считать ответом, и она тоже решила быть предельно краткой.
— Взволновало. Прежде всего то, что я лишилась покоя.
— Я тоже, — отозвался он. — Но какая опасность, ты боишься, мне угрожает?
— То, чего ты и сам боишься. Я же не говорю, что тебе угрожает виселица.
Он посмотрел на нее таким взглядом, что она вдруг поняла: ему не до шуток.
— Но общественный позор, так? За то, что я безжалостно понукал его, заманивал в свои игры. Да, — согласился он с прямотой, какой она от него не ожидала, — я уже думал об этом. Только как это можно доказать?
— Если налагают арест на его имущество, значит, и на его деловые бумаги, а среди них и на твои письма к нему. Разве не так? Разве письма не могут это показать?
— Что это?
— Ну, до какого безрассудства ты его доводил — а тем самым и твою причастность.
— Да, но не этим тупым долдонам.
— А там все долдоны?
— Все как один — когда дело касается столь красивых и тонких материй.
— Красивых и тонких, — еле слышно повторила Мод.
— Красивых и тонких. Мои письма — ювелирные изделия. Бриллианты чистой воды. Я хорошо прикрыт.
Тут уж она дала себе волю, остановив на нем долгий взгляд:
— Ты — неповторим! Но так или иначе, — добавила она, — тебе все это ой как не по душе.
— Вряд ли, — бросил он, что, напротив, явно означало: да, так, и подтверждалось тем, как поспешно он переменил тему: — А ты не хочешь поделиться со мной тем, что рассказала тебе миссис Чёрнер?
О, что касается сего пункта, Мод уже все обдумала и решила.
— Зачем это тебе? Ты знаешь куда больше. То есть куда больше, чем знает даже она.
— Значит, она все-таки знала…
— Приехали! О чем, скажи на милость, ты говоришь?
Ее реплика вновь вызвала у него улыбку, хотя и весьма бледную, и как ни в чем не бывало он продолжал:
— О том, что за этим стояло. За играми, которые я вел. И за всем прочим.
— Ну, я о том же говорю. Нет, не знала и, насколько могу судить, на данный момент не знает. Ее признания не касаются того вопроса. Они касаются совсем другого.
— Чего же, ангел мой?
Однако этого, просто назвав ее ангелом, ему узнать не довелось. Мод не стала жертвовать такой наградой, как интервью с миссис Чёрнер, отдавая лучшую его часть безвозмездно, за так, даже ему.
— Ты знаешь, как мало всегда мне рассказывал, и прекрасно понимаешь, что и сейчас, предлагая ублаготворить тебя, сам ничего не даешь. Ну а я, — она улыбнулась и чуть-чуть порозовела, — за ничего ничего и не даю.
Он сделал вид, что крайне удивлен и что она непоследовательна:
— Ты хочешь от меня то, о чем первоначально сама не желала слышать, — о всяких мерзостях, которые и должны были загнать Бидела в угол. По-твоему, если уж он пожелал уйти в тень, значит, ему есть за что стыдиться, и об этом ты решительно, щадя себя, отказывалась слушать. С тех пор, — улыбнулся Байт, — у тебя прорезался к нему интерес.
— Как у меня, так и у тебя, — возразила Мод. — Теперь, во всяком случае, я не боюсь.
Он помолчал.
— Ты уверена?
— Вполне. Необходимость ясности одержала во мне верх над щепетильностью. Я должна знать, а я не знаю, — она подбирала слова, затрудняясь изложить свою мысль, — не знаю, о чем, собственно, все это время был весь сыр-бор и о чем, следственно, мы с тобой все это время разговаривали.
— А к чему тебе знать? — осведомился молодой человек. — Я понимаю, тебе это нужно, или кому-то нужно, будь мы героями «кирпича» или даже, хотя и в меньшей степени, «осколков». Но поскольку, дорогая моя крошка, мы, увы, толчемся лишь среди веселой кутерьмы, называемой жизнью…
— Тебе пироги и пышки, а мне синяки и шишки? — Мод отодвинула стул, взяла свои старенькие перчатки, но, натягивая их, не забывала ни о своем приятеле, ни о своей обиде. — Я не верю, — проговорила она наконец, — будто там вообще что-то есть или когда-либо было.
— Ой-ой-ой! — рассмеялся Байт.
— Ничего там нет, — добавила она, — «за этим», никаких ужасов.
— Предположим. Значит, ты продолжаешь считать, — сказал Байт, — что учиненное этим беднягой целиком на мне? Да, коли так, плохи мои дела.
Она поднялась и, стоя перед ним, разгладила последние складочки на перчатках.
— И коли так, мы — если взять круг пошире — тоже среди героев пресловутого «кирпича».
— Мы — нет, во всяком случае, в том, в чем это касается нас самих. Мы — зрители. — И он тоже поднялся. — Зрителям надо позаботиться о себе самим.
— Что и говорить. Бедняжки! — вздохнула Мод. И так как он стоял с таким видом, будто ждет от нее еще чего-то, она прояснила свою позицию — а позиция ее теперь заключалась в том, чтобы помучить его чуть-чуть: — Если ты знаешь о нем то, чего она не знает, и я тоже, так она знает — и я тоже — много такого, чего не знаешь ты.
— Конечно, если речь как раз о том, что я пытаюсь извлечь из тебя. Ты что, боишься — я это продам?
Но даже эта шпилька, которую она в полной мере оценила, не произвела на нее впечатления.
— Значит, ты решительно ничего мне не скажешь?
— То есть, если я скажу тебе, ты скажешь мне?
Мод ответила не сразу, соображая:
— Пожалуй… да, но только на этом условии.
— О, тогда тебе не о чем беспокоиться, — заявил Говард Байт. — Я просто не могу, голубчик мой, не могу. И вообще, если это выйдет наружу…
— Вот я и подожду, когда выйдет. Но должна тебя предупредить, — добавила она, — мои факты наружу не выйдут. Ни за что.
Он ответил не сразу, взвешивая:
— Почему же ни за что, если натиск на нее продолжается? Возможно, даже сейчас. Почему, если она принимает и других?
Ах так! Мод тоже успела все хорошенько обдумать.
— Она-то их принимает, да они не способны принять ее. Другие! Они вроде этих твоих — долдонов. Другие не поймут, другие не в счет, они не существуют. — И она направилась к выходу. — Нет никаких других.
И с этими словами Мод открыла дверь, чтобы выйти на улицу, не поведя и бровью, когда Говард, догнавший ее, объявил в ответ, что второй такой, как она, конечно же, во всем свете не сыщешь; но не успели они ступить и шагу, как последнее ее утверждение оказалось полностью опровергнутым. Тот другой, которого они выкинули из памяти, так-таки никуда не делся, и теперь ими напрочь забытый, явно повсюду их разыскивавший и каким-то верхним чутьем разыскавший, в лице Мортимера Маршала, преградил им путь.
9
Он входил, а они выходили, и его «Я так и знал, что где-нибудь на вас наскочу», с невозмутимым простодушием брошенное им в лицо, произвело на них — мгновение спустя — такое впечатление, как если бы перед ними вдруг разостлали огромный пушистый ковер в цветах и узорах, приглашая на него ступить; и в них заговорила совесть. Ответный их возглас вряд ли мог, по ощущению Мод, сойти за радушное приветствие, и, лишь увидев, как это безразличие, в свою очередь, остудило бедного джентльмена, Мод вдруг поняла, до какой степени они с Байтом были все это время поглощены друг другом. И все же физиономия Маршала, пока они, застряв в дверях, уклончиво молчали, не предлагая ему ни вернуться вместе в закусочную, ни отправиться куда-либо в другое место, — физиономия эта, маячившая перед ними в ожидании обещанных Байтом указаний, чем-то похожая на нарядную бонбоньерку, мелковатую и удобную только своей плоскостью, — вызвала в памяти нашей героини сладкие мечты, которые ее спутник навеял бедному джентльмену в их последнюю встречу, и это сразу несколько изменило — в сторону сочувствия при всей его глупости — ее отношение к нему: ведь Байт и на ее счет позволял себе забавляться. На какой-то миг она ощутила себя союзницей их незваного гостя и в порыве добрых чувств, уже не раздумывая, повернулась к Байту.
