В их саду цвели помаренник и ландыши; у этих мареновидных вовсе не было чашечки, таким образом, утверждение, начёртанное на доске, оказывалось ошибочным.
— Это исключение, — заявил Пекюше.
Но им случайно, в траве, попалась шерардия, и у неё чашечка оказалась на месте.
— Вот тебе на! Уж если сами исключения неверны, так кому же верить?
Однажды во время прогулки они услышали крик павлинов, заглянули поверх забора и поначалу не узнали своей собственной фермы. Рига была покрыта черепичной кровлей, изгороди — новые, дорожки вымощены. Показался дядя Гуи:
— Возможно ли? Кого я вижу?
Как много событий случилось за три года, — между прочим, у него умерла жена! Сам же он был по-прежнему крепок, как дуб.
— Зайдите на минутку.
Было начало апреля; вокруг трёх домиков раскинулись бело-розовые ветви цветущих яблонь. На синем небе не было ни облачка; во дворе, на верёвках висели простыни, скатерти, салфетки, вертикально прикреплённые деревянными зажимами. Дядюшка Гуи приподнимал их, чтобы можно было пройти, как вдруг они наткнулись на г‑жу Борден, простоволосую, в домашней кофте, и Марианну с грудой белья в руках.
— Здравствуйте, господа! Будьте как дома! А я присяду, совсем с ног сбилась.
Фермер предложил выпить по стаканчику.
— Не сейчас, — сказала она, — мне и без того жарко.
Пекюше не отказался и вместе с дядей Гуи, Марианной и Виктором направился к погребку.
Бувар сел на землю возле г‑жи Борден.
Ренту он получал исправно, жаловаться ему было не на что, и он уже не сердился на неё.
Лицо её заливал яркий свет; одна из чёрных прядей спустилась у неё ниже других, а короткие завитки на затылке пристали к смуглой коже, влажной от испарины. При каждом вздохе груди её приподнимались. Благоухание трав сливалось с нежным запахом её крепкого тела, и Бувар почувствовал прилив чувственности, преисполнивший его радостью. Он стал расхваливать её владения.
Комплименты привели её в восторг, и она заговорила о своих планах.
Чтобы расширить двор, она намерена срыть насыпь.
Как раз в это время Викторина карабкалась по откосу — она собирала примулы, гиацинты и фиалки, не боясь старой кобылы, которая поблизости пощипывала траву.
— Не правда ли, она мила? — спросил Бувар.
— Ещё бы! Маленькие девочки — всегда прелесть!
Вдова вздохнула, и в этом вздохе, казалось, излилось горе целой жизни.
— У вас могла бы быть дочка.
Вдова потупилась
— Это зависело только от вас.
— Почему?
Он бросил на неё такой взгляд, что она покраснела, словно от грубой ласки, но тут же ответила, обмахиваясь платком:
— Опоздали, дорогой мой.
— Не понимаю.
Не поднимаясь с земли, он стал пододвигаться к ней.
Она долго смотрела на него сверху вниз, потом, устремив на него влажный взгляд и улыбаясь, сказала:
— Это ваша вина.
Простыни, висевшие вокруг, укрывали их, как занавески кровати.
Он склонился, облокотившись, и коснулся лицом её колена.
— Чем же я виноват? Скажите, чем?
Она молчала, а он был в таком состоянии, когда за клятвами дело не станет, — поэтому он стал оправдываться, каялся в безрассудстве, гордыне:
— Простите! Будемте друзьями, как прежде. Хорошо?
Он взял её руку, она не отнимала её.
Сильный порыв ветра приподнял простыни, и перед ними оказались два павлина — самец и самка. Самка стояла неподвижно, подогнув ноги и приподняв зад. Самец прогуливался вокруг неё, распустил хвост, пыжился, квохтал, потом вспрыгнул на неё, пригнув перья, которые прикрыли её, как полог, и обе огромные птицы затрепетали в единых содроганиях.
Бувар почувствовал такой же трепет в ладони г‑жи Борден. Она быстро отняла руку. Перед ними стоял Виктор; он смотрел на них, разинув рот и как бы оцепенев; чуть подальше Викторина, раскинувшись на спине на самом солнцепёке, вдыхала аромат собранных ею цветов.
Старая кобыла, испуганная павлинами, метнулась в сторону, порвала одну из верёвок, запуталась в ней и, помчавшись по трём дворам, потащила за собою бельё.
На крик взбешенной г‑жи Борден прибежала Марианна. Дядюшка Гуи бранил свою кобылу: «Чёрт бы тебя побрал, старая кляча! Мерзавка! Дура!»; он бил её ногою в брюхо, колотил ручкой хлыста по ушам.
Бувар возмутился таким обращением с животным.
Крестьянин ответил:
— Имею полное право. Лошадь моя.
Это ещё не довод.
Подошедший Пекюше заметил, что и у животных есть права, ибо они наделены душой, как и мы, — если только душа существует.
— Вы нечестивец! — воскликнула г‑жа Борден.
Её приводили в отчаяние три обстоятельства: необходимость перестирать бельё, оскорбление, нанесённое её верованиям, и опасения, что её только что застали в двусмысленной позе.
— Я думал, вы смелее, — сказал Бувар.
Она внушительно возразила:
— Не люблю озорников.
А Гуи обрушился на них, утверждая, что они искалечили его кобылу, — у неё из ноздрей шла кровь. Он ворчал себе под нос:
— Проклятые! Только и жди от них какой-нибудь пакости! Я как раз собирался её запрячь.
Приятели удалились, негодуя.
Виктор спросил, за что они рассердились на Гуи.
— Он злоупотребляет силою, а это дурно.
— Почему дурно?
Неужели у детей совершенно нет понятия о справедливости? Может ли это быть?
В тот же вечер Пекюше, вооружившись кое-какими заметками и усадив справа от себя Бувара, а прямо перед собою — питомцев, приступил к курсу нравственности.
Эта наука учит нас управлять своими поступками.
В основе поступков обычно лежит одно из двух побуждений: удовольствие или корысть; но есть ещё и третье, самое властное: долг.
Долг бывает двоякого рода:
1. Долг по отношению к нам самим, и состоит он в уходе за телом, в ограждении себя от каких-либо неприятностей. Это дети поняли отлично.
2. Долг по отношению к другим, а это значит всегда быть честным, благожелательным и даже братски-отзывчивым, ибо род человеческий не что иное как единая семья. Зачастую нам бывает приятно то, что вредит окружающим; выгода отличается от добра, ибо добро самодовлеюще. Тут дети ничего не поняли. Вопрос о санкциях, диктуемых долгом, он отложил на следующий раз.
При всём том он, по мнению Бувара, не дал определения добра.
— А как, по-твоему, его определить? Его чувствуют.
В таком случае уроки нравственности годны только для людей нравственных, и курс Пекюше дальше не пошёл.
Они стали читать детям небольшие рассказы, долженствовавшие внушить им любовь к добродетели. Виктор изнывал от скуки.
Чтобы воздействовать на его воображение, Пекюше повесил в его комнате картинки, изображавшие жизнь добродетельного человека и человека порочного.
Первый из них, Адольф, ласкался к матери, учил немецкий язык, помогал слепому и поступил в Политехнический институт.
А дурной, Эжен, в детстве не слушался отца, затеял драку в кабачке, бил жену, напивался мертвецки пьяным, взломал шкаф, а на последней картинке он был изображён уже на каторге, где некий господин, сопутствуемый юношей, говорил, указывая на него:
— Видишь, сын мой, как пагубно дурное поведение.
Но для детей будущее не существует. Сколько им ни вдалбливали истину: «Труд почётен, богачи порою бывают несчастны», — они знавали тружеников, отнюдь не пользовавшихся почётом, и вспоминали замок, где людям жилось, по-видимому, недурно.
Муки совести им расписывали с такими преувеличениями, что они чуяли тут какой-то подвох и начинали сомневаться во всём остальном.
Друзья пробовали воспитывать их, воздействуя на их самолюбие, на интерес к общественному мнению, на честолюбие; с этой целью им расхваливали великих деятелей, особенно людей, принёсших человечеству пользу, вроде Бельзенса, Франклина, Жакара. Виктор не проявлял ни малейшей охоты им подражать.
Однажды, когда он правильно решил задачку, Бувар пришил к его куртке ленточку, означавшую орден. Виктор щеголял ею, но стоило ему забыть обстоятельства смерти Генриха IV, как Пекюше нахлобучил на него ослиный колпак. Мальчишка принялся реветь по-ослиному, да так пронзительно и долго, что пришлось избавить его от ослиных ушей.
Сестра его, как и он, гордилась похвалой, зато была совершенно равнодушна к порицанию.
Чтобы развить у них чувствительность, им подарили чёрного кота, за которым они должны были ухаживать, и выдавали им по два-три су для раздачи нищим. Они находили это несправедливым — деньги они считали своей собственностью.
По желанию воспитателей, дети называли Бувара «дядюшкой», а Пекюше — «дружочком», но обращались к ним на «ты», и половина учебного времени обычно проходила в препирательствах.
Викторина изводила Марселя; она залезала ему на спину, дёргала за вихры, она подшучивала над его заячьей губой и, передразнивая его, гнусавила, а бедняга так любил её, что не решался жаловаться. Как-то вечером его хриплый голос раздался непривычно громко. Бувар и Пекюше побежали в кухню. Оба воспитанника уставились на очаг, а Марсель, сложив руки, восклицал:
