— Ненавижу этих мудаков из Пенн-Парка, — уточняет Гарри, желая доставить удовольствие Ушлому. — Если бы я мог нажать на красную кнопку, чтобы все они взлетели прямиком в царствие небесное, — и он в воздухе жмет на воображаемую кнопку, — я бы нажал. — Жмет с такой силой, что кажется, и впрямь видит кнопку.
— Вот такой тарарам, верно? — И Ушлый широко улыбается, взмахнув руками-палками.
— Но это так, — говорит Кролик. — Все знают, что черные женщины прекрасны. Теперь даже на плакатах видишь их голыми.
— С чего, ты думаешь, началась эта свистопляска с негритянскими мамашами? — спрашивает Ушлый. — Кто, ты думаешь, поселил всех этих не в меру раздобревших богомольных тридцатилетних теток в Гарлем?
— Во всяком случае, не я.
— Именно ты. Человече, ты как раз и есть тот, кто это сделал. Так уж повелось со времен жалких лачуг, куда наведывались все, кому не лень, что черная девчонка привыкла считать секс какой-то пакостью и старалась укрыться от него, став как можно быстрее мамашей, верно?
— Ну, так скажи им, что это не пакость.
— Они мне не верят, Чак. Они не понимают, что я в счет не иду. У меня нет мускулистого тела, верно? Я не могу защитить моих черных женщин, верно? Потому что ты не позволяешь мне стать мужчиной.
— Да я не против — будь мужчиной.
Ушлый встает с кресла, обитого материей с серебряной нитью, обходит, настороженно сгорбившись, имитацию скамьи сапожника и целует Джилл, сидящую на диване. Сложенные руки ее вздрагивают и снова опускаются на колени. Голова не откидывается и не наклоняется. Из-за шарообразной прически Ушлого Кролику не видно глаз Джилл. А глаза Нельсона он видит. Две теплые, влажные дыры, такие темные, такие напуганные — воткнуть бы в них булавки, чтоб мальчишка понял, что существуют вещи похуже. Поцеловав Джилл, Ушлый выпрямляется, вытирает губы.
— Приятненькое лекарство, Чак. Ну как, нравится тебе?
— Я не против, если она сама не против.
Джилл сидит закрыв глаза, рот ее раскрыт, на губах пузырек.
— Нет, она против, — говорит Нельсон. — Пап, не позволяй ему!
Кролик говорит Нельсону:
— Пора спать, а?
Физически Ушлый завораживает Кролика. Этот блестящий светлый язык и бледные ладони и подошвы ног, на которые не попадает солнце. Или там просто другая кожа? У белых ладони тоже никогда ведь не загорают. И такая у него необыкновенно блестящая кожа. Лицо до того искусно выточено и тщательно отполировано, что отражает свет в десятке точек, тогда как белые лица — бесформенные пятна, словно шлепки невысохшей замазки. Своеобразная грация его будто смазанных маслом жестов, быстрые, настороженные, скользящие, как у ящерицы, движения, не отягощенные характерным для млекопитающих жиром. Ушлый в его доме похож на изумительно сделанную электрическую игрушку — Гарри хочется дотронуться до своего черного гостя, но он боится, как бы его не ударило током.
— Все хорошо?
— Не совсем. — Голос Джилл звучит словно издалека, хотя она лежит рядом в постели.
— Почему нет?
— Я боюсь.
— Чего? Меня?
— И тебя, и его вместе.
— А мы не вместе. Мы до смерти ненавидим друг друга.
Она спрашивает:
— Когда ты его выкинешь?
— Его же посадят в тюрьму.
— Ну и пусть.
Дождь над их головой так и барабанит, проникая всюду, просачиваясь в дымоход, который давно, с самого начала, протекает. Кролик представляет себе, как на потолке в спальне расплывается большое бурое пятно. Он спрашивает:
— А что у тебя с ним?
Она не отвечает. Ее тонкий медальный профиль камеи внезапно освещается. Проходит несколько секунд, и раздается гром.
Он спрашивает, немного стесняясь:
— Он к тебе пристает?
— Не в том смысле, в каком ты думаешь. Говорит, это ему неинтересно. Хочет иметь меня другим путем.
— Каким же это?
Бедная девочка, подозрительна до безумия.
— Он хочет, чтобы я говорила ему о Боге. Сказал, принесет мне мескалин.
Теперь гром почти сразу следует за вспышкой молнии.
— Это безумие.
Но это его возбуждает — может, и в самом деле получится. Может, Ушлый в состоянии заставить ее звучать, как Бэби заставляет звучать рояль.
— Он псих, — говорит Джилл. — На наркоту он меня больше не посадит.
— А как я могу этому помешать?
Кролик словно парализован — дождем, громом, своим любопытством, надеждой на то, что комбинация как-то расстроится, произойдет катастрофа и вслед за ней избавление.
Девчонка что-то кричит, но тут раздается удар грома, и Кролику приходится просить, чтобы она повторила.
— Тебя заботит только твоя жена! — кричит Джилл куда-то вверх, бушующим небесам.
Пайясек подходит сзади и бурчит насчет телефона. Кролик с трудом поднимается. Это хуже похмелья, надо прекратить, а то ведь каждый вечер. Надо взять себя в руки. Взять в руки. Разозлиться.
— Дженис, ради всего святого…
— Это не Дженис, Гарри. Это я, Пегги.
— О, привет. Как дела? Как Олли?
— Забудь ты про Олли, никогда не упоминай при мне его имени. Он уже несколько недель не навещал Билли и ничего не давал на его содержание, а когда он наконец соизволил явиться, знаешь, что принес? Он же у нас гений — ты в жизни не догадаешься.
— Новый мини-мотоцикл.
— Щенка. Он принес нам щенка золотого ретривера. Теперь представь себе, что, черт подери, мы станем делать с этим щенком, притом что Билли целый день в школе, а меня с восьми до пяти каждый день не бывает дома?
— Ты получила работу. Поздравляю. Чем же ты занимаешься?
— Печатаю для «Бруэр филти» на Янгквист-стрит — они весь свой архив вносят в компьютер, и работа до того нудная, что кричать хочется, а главное: ты даже не знаешь, когда сделал ошибку, на выходе просто лента с дырками, а это ведь все важные цифры.
— Звучит отлично. Кстати, Пегги, о работе — у нас тут не любят, когда вызывают к телефону.
Голос ее звучит глуше, с большим достоинством:
— Пожалуйста, извини. Я хотела поговорить с тобой, пока Нельсон не слышит. Олли обещал Билли взять его с собой на рыбалку — не в это, а в будущее воскресенье, и я подумала, поскольку непохоже, чтобы ты когда-либо меня пригласил, не хочешь ли поужинать со мной в субботу, когда привезешь к нам Нельсона.
Он видит ее распахнутый халат, треугольник волос, серебристые дорожки на коже. Цыплят по осени считают — решила, значит, что уже пора.
— Это могло бы быть здорово, — говорит Кролик.
— Могло бы.
— Надо посмотреть, смогу ли: я нынче ведь несколько связан…
— Этот нахлебник так все еще и не уехал? Да вышвырни ты его, Гарри. Он просто обнаглел. Позвони в полицию, если он будет артачиться. Уж очень ты, Гарри, пассивный.
— Угу. А может, и еще какой.
Лишь закрыв за собой дверь кабинетика и выйдя на яркий свет к своей машине, Кролик почувствовал, как марихуана вцепилась в него, спеленала ему колени. Никогда больше. Пусть Иисус приходит к нему иным путем.
— Расскажи нам про Вьетнам, Ушлый.
Травка проникает в кровь Кролика, и он чувствует такую близость, такую близость со всеми ними и со всем вообще: с лампой с основанием из дерева-плавника, с вихрастой головой Нельсона, с голыми ногами Джилл, с ее слегка толстоватыми лодыжками. Он любит их всех. Всех. Его голос влетает в них и вылетает. Ушлый закатывает к потолку красные глаза. Все приходит к нему с потолка.
— Почему ты хочешь, чтобы я рассказал? — спрашивает он.
— Потому что я там не был.
— А ты считаешь, что должен был бы быть, верно?
— Да.
— Почему?
— Не знаю. Из чувства долга. Из чувства вины.
— Нет, сэр. Ты хотел бы там быть, потому что там что-то происходило, верно?
— О'кей.
— Лучшего места не было, — произносит Ушлый не вполне вопросительным тоном.
— Что-то в этом роде.
Ушлый продолжает, слегка напирая:
— Там ты не чувствовал бы себя таким кастратом, верно?
— Я не знаю. Если не хочешь говорить об этом — не надо. Давайте включим телевизор.
— Там показывают «Команду», — говорит Нельсон.
А Ушлый продолжает:
— Если ты не способен трахаться, никакие грязные картинки тебе этого не заменят, верно? А если способен, тоже не заменят.
— О'кей, не рассказывай нам ничего. И постарайся следить за своей речью при Нельсоне.
Ночью, когда Джилл в постели поворачивается к Кролику, он обнаруживает, что ему неприятно ее несозревшее твердое молодое тело. Дым, сидящий у него внутри, мешает пробудиться желанию, хотя разнообразные желания мелькают, сменяя друг друга и отвлекая его, и это мешает ему ответить на призыв Джилл, призыв, которому он сам помог возникнуть в ее девичьем теле. Однако он думает о том, что ее рот осквернен поцелуем Ушлого, и чувствует, что она испоганена его отравой. Не может Кролик простить ей и того, что она из семьи богатеев. Но, несмотря на эти повторяющиеся из ночи в ночь унизительные для нее отказы от любви, он чувствует, как что-то вопреки всему крепнет в нем, — возможно, любовь. А она все больше и больше льнет к нему — далеко позади осталась та ночь, когда она ринулась на него, словно девчушка, подпрыгивающая, чтобы сорвать яблоко с ветки.
