– Ты, ты, значит, и всыпал ему, купцу-то?…
– Не я, Анка всыпала…
– Ты, стало быть, Анке приносил порошка?…
– А я, стало быть, Анке снес порошка, малую толику…
– А купец-то и?…
– А купец-то и вовсе стал дохлый.
– Лишимшись языка?
– Лишимшись языка.
– И всего протчава?
– И всего протчава…
– Ай да, Сидор Семеныч!…
– Мы все Сухоруковы на одну стать…
– Народ твердый!…
– А то как же!…
____________________
– Ах, барин, барин: с кем вы связались: можно сказать, с отребьем, с гулящей бабой; и как вам не стыдно; да я за барышню за свою сколько ночей проворочился, не спамши: жалко барышню-то было!…
____________________
– Што ж ты, Сидор Семеныч, маленечко оплошал: ты ему бы еще всыпал…
– А уж ты миня не учи: я себя человека умней не встречал – па палитичности; ежели б всыпал больше, оно бы стало ясно, што, значит, атрава…
– Да я и не говорю, а только ты слухай…
– Нет, пагади: я тебе должен, странный ты субъехт, доложить, што купец больше месяца не протянет…
____________________
– Тили-тили-бим-бом, – задилинькал в углу треугольник; три мужика хлебали из блюдечка чай, а вокруг них толпилась кучка; то были захожие по осени мужики: молотильщики, народ ученый; каждую осень показывались они в наших местах; один все рассказывал, какая звезда планида, а какая нет; другой же мужик машинку такую выдумал, что могла сама от себя бесконечно вертеться; [94] третий же мужик шибко дилинькал в треугольник; была осень: и появлялись с ней на селе три осенних мужика: один мужик говорил, что покажет свою машинку, другой мужик разъяснял, какая звезда планида, а какая и нет; третий мужик шибко дилинькал в треугольник; четвертого мужика – не было.
– Тили-тили-бим-бом____________________
____________________
Как оскаливший зубы волк, загнанный гончими, щетинясь, готовится на последний бой с подлыми псами, так и Дарьяльский: приподнявшись на локоть, жадно пытался он уловить в шуме, гаме и гвалте, о чем такое парочка там расшепта-лась; но он слышал только дилиньканье треугольника, да наставительный голос:
– Земля, братцы мои, есть шар: и мы, значит, на том шаре и обитаем…
– А я палагаю, – выскочил голосишко, – што мы проживаем в шаре…
– Чудак, а как же там в шаре-то без воздуха: што шь ты думаешь, форточки в шаре-то открывают для слаботнава духа?…
Только всего и слышал Дарьяльский: думы опять совершались в его душе: он вспоминал, что в дни, следовавшие за моленьем, ему казалось, до очевидности, что кто-то промеж людей, с ним завязывающих беседу, есть, кого ни ухом, ни глазом, ни обоняньем ты не откроешь; столярничает ли он в избе, полдничает ли с хозяевами – все ему это кажется: ведь вот они трое строгают; ан нет: опустишь глаза и кажется, что четверо: кто же четвертый? Поднимешь глаза, – опять-таки трое; вновь опустишь – и все-то кажется, будто столяр зашушукался с тем, с четвертым; а четвертый-т о на Петра показывает пальцем, посмеивается, столяра подуськивает на Петра: «да ты бы его, да я бы его, да мы бы их!» А столяр-то рубанок отложит, высморкается, будто бы даже переконфузится, долбоно-сый свой нос оботрет, да на слова четвертого потешается, а все же прислушивается:
– Да я уж и так, да куды мне, да мы все – да ты бы сам…
– Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами, – подуськивает столяра четвертый и все вместе смеются, и даже Матрена вытягивается из двери посмотреть, каков из себя этот четвертый; тут Петр не выдержит: пилу отшвырнет да уставится на четвертого, а четвертого-то и нет: в пустой уставится угол и видит, бывало, что как было их в рабочей комнате трое, так трое и осталось. Вспоминая все это, как оскаливший зубы волк, загнанный псами, что готовится на бой, Петр вытягивается к меднику.
____________________
– Да ты думаешь, земля-то мяч, што ли, будет, на веревки подвешенный к небосводу?…
– А я тебе говорю, земля – шароподобна…
____________________
– Да я и так, да мне куды, да мы все – да ты сам, – шептал столяр, отстраняясь от медника.
– Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами…
– И мы, значит, в пространстве летаем…
– Как же!…
– Нет, уж, ежели земля – шар, наподобие, скажем, мяча, так мы в том мячике, скажем, сидим, а черти-то нас перекидывают друг другу; аттаво, как ты баешь, и кружение планид.
«Земля – чертов мяч», – подумал Дарьяльский и опять погрузился в думы…
Или еще вот, как начнут они выходить из избы: смотришь – в горнице трое; а вышли на улицу да пошли по деревне: ей, ей, не трое, а четверо; остановится Петр да станет считать: и опять-таки – всего трое:четвертого как и не бывало.
Так ему все эти дни казалось, а столяру он про свое душевное состоянье – ни гугу: говорил с Матреной…
– Матрена, люба моя, а сколько нас всех в избе?
– Как сколька: вот сколька – я, ты да Мироныч.
– А еще кто, четвертый?
А глупая баба возьми, да скажи про то столяру, а столяр ничего на это не ответил: себе в ус усмехнулся.
Все то быстро теперь пронеслось пред Петром, когда он издали разглядывал медника; вон, значит, кого он все ждал: вот он кто, этот четвертый; только какие же у него могли с этим медником произойти приключения? Да и к тому же вовсе он не похож на четвертого: весь-то он из себя никакой – нулевой.
С диким смехом Петр поднял чайник:
– Выпьем, Евсеич!
– За ваше здоровье!…
____________________
– Видит Бох, што ефтат твой с купцом пас-тупак церкве нашей дело угодное.
– А ты зубы-то не заговаривай: кака там цер-ква!…
Прилетела желтая муха и села на нос к столяру.
– Да ведь тах-та ано, без церквы, хрех…
– Коли так, без церквы, оно грех, то оно и по-всякому выходит, что грех…
Столяр согнал муху: она описала круг и мертвенно уселась на скатерть, обтирая ножками поганое, желтое брюшко.
– Ну, вот: нашел с чем равнять: са смерта-убивством.
– А то разве не убивство? Да ты не дыхай: греха-та ведь нет.
– Как нет?
– Да так: все ведь то адна бабья рассказня; а муху-то ты придави; ана – трупная…
– Да што же есть, кали и хреха нет? Трупная муха снялась и улетела.
– Да ничаво нет…
– А Он, праведно судящий на небесн?
– Чево-сь?
Муха села на палец Дарьяльскому.
– Ты уж миня не учи: я еще умней сибя не встречал; уж ты мне паверь: ежели грех есть, то касательно Луки Силыча травления ты, почитай, супостат явный; уж я это тебе аткрываю по дружбе: и церквой ты не пакрывайся; только – греха нет: ничаво нет – ни церквы, ни судящего на небесн.
– Да пастой!…
– А чаво мне стаять: как я ему всыпал, так вот и понял, што и нет ничаво; хошь шаром покати; адна пустота; што курятина, што человеческое естество – плоть единая, непрекословная…
____________________
– И стала быть, – ходим мы галавами вниз?
– Етта не мы, а американцы.
– Ни за што в етту Америку бы я ни поехал!
Копоть, дым, чад, гвалт, мужики; с другого конца лавки зашумели:
– А я, гврю, табе, гврю, Митюха, гврю – да: кол, гврю, асинавай – гврю: всадить… за тваю, гврю, паскудную, гврю, писулю…
– Так, так…
– Мутьянят народ!
– Стервецы!…
– Скубенты!
– Ну и что же он? – допытывался урядник.
– Он – гврит: стаим, гврит, за правое дела… А я, гврю: дела, гврю, жидовские, гврю; народ, гврю, портите, окаянные, гврю.
Так наперерыв плевались мужичонки, лезли из кожи вон, чтобы угодить уряднику; пьяный урядник в компании курносых парней бражничал в этот день по случаю праздничного кануна; и с ним дебелая пила потаскуха-бабёха.
____________________
Копоть, дым, чад, гвалт, мужики: Петр открыл окно – из окна тянула прохлада; Евсеич, уже совершенно пьяный, спотыкался за соседним столиком:
– Пра приллианты ты, старина, зубы не заговаривай; пра приллианты ты етта аставь; прапали у вас приллианты…
– Вот те хрест, – приллианты нашлись!
– Ври больше!…
– А хочешь к уряднику?
Петр ничего не слышал, погруженный в думы; он лишь думал о том, что с некоторой поры тот на себе хмурый взор столяра испытывал, – тот самый взор, от которого, как говорили в народе, падают куры; пуще хмурился на Петра столяр, дозирая за ним неустанно; дозирал и Петр за столяром, подмечая все новые его для себя ухватки; так и следили они друг за другом.
Столяр же Петра невзлюбил и за то, что тот волю его на Матрене не так выполнял, и за то, что не было у Петра той силы, на какую столяр рассчитывал; а под ту столяр силу, как под процент с верного капитала, положенного в банку, речи свои о дити усугублял; выходило же, речи-то он усугублял зря; а коли Петр Матрену не до дна души возлюбил, выходил – фахт неважный: обыденная житейская срамота; оттого-то скверные бывали случаи с призрачной дитей, возникающей от испарений четырех человечьих дыханий.
