Оба юнца — гарпунщик и беглый матрос — захотели показать, что они взрослые мужчины. Хозяин заметил, что не худо бы выпить, а Скотти выудил из кармана несколько серебряных и никелевых монет и бросил их на стол. Гарпунщик ушел с пустой бутылкой в какой-то притон (легальных кабаков в окрестностях не было) и через несколько времени вернулся с этой же бутылкой, наполненной дешевым виски; мы начали пить его прямо из стаканов. Неужели я ударю в грязь лицом перед матросом и гарпунщиком? По тому, как они пьют, сразу видно, что это взрослые мужчины. И я старался не отставать от них, поглощая скверное виски, хотя, по совести, я никогда не променял бы на него замечательную тянучку или чудное «пушечное ядро». Каждый глоток вызывал у меня судорогу, но я стойко переносил это и скрывал свое отвращение.
Пока наступил вечер, нам удалось принести с берега не одну бутылку виски. В кармане у меня было только двадцать центов, но я истратил их все, хотя и не без внутреннего сожаления: ведь на эти деньги можно было купить столько конфет! Алкогольные пары стали туманить нам головы. Скотти с гарпунщиком говорили о мысе Горн, об ураганах, свирепствующих в устье Ла-Платы, о муссонах, тайфунах и о приключениях китобойных судов во льдах.
— В ледяной воде нет никакой возможности плыть, — сказал гарпунщик. — Человека моментально сведет судорога, и он идет ко дну. Если кит опрокидывает лодку, то единственное спасение в том, чтобы лечь поперек весла, и тогда не потонешь, когда холод скрючит тебя пополам.
— Разумеется, — вторил я таким тоном, что ни у кого не могло возникнуть сомнения в том, что я буду заниматься ловлей китов в Ледовитом океане и плавать на весле.
Совет китобоя я помню по сей день.
Сначала я не вступал в разговор: я был мальчишкой, и мне еще не приходилось плавать в океане. Я только молча слушал, что говорят испытанные морские волки, и старался не отставать от них в выпивке. Но хмель давал себя знать. Речи Скотти и гарпунщика действовали на меня, как порывы свежего ветра, и я перенесся в воображении в дикий, безумный мир бесконечных приключений.
Мы разошлись. Наша сдержанность и молчаливость исчезли. Мы начали испытывать друг к другу чувство самой горячей симпатии и торжественно поклялись отныне плавать только вместе. Гарпунщик без всякого хвастовства поведал нам о многих своих неудачах; Скотти заплакал при воспоминании о своей старушке-матери, жившей в Эдинбурге; он говорил, что она принадлежит к знатному, но обедневшему роду. Она, во всем отказывая себе, скопила нужную сумму для уплаты за обучение его на корабле, обольщая себя надеждой, что когда-нибудь он дослужится до капитана, а теперь ей придется разочароваться, когда она узнает, что ее сын — дезертир и что ему пришлось служить на другом судне простым матросом…
В подтверждение своих слов Скотти вытащил из кармана письмо и начал проливать над ним горькие слезы; мы тоже прослезились и поклялись, заработав деньги на китобойном судне «Бонанза», отправиться всем вместе в Эдинбург и отдать доброй старушке весь наш заработок.
Ячменное Зерно помог мне преодолеть мою застенчивость и молчаливость, и я стал рассказывать своим новым знакомым о моих приключениях в заливе Сан-Франциско; как я выходил в своей крошечной лодчонке во время свирепого урагана, когда даже большие суда не решались пускаться в плавание. После этого я, или, точнее, воплотившийся в меня Джон Ячменное Зерно, расхвастался перед Скотти, что он, может быть, и хороший матрос, но в управлении парусной лодкой я могу дать ему сто очков вперед.
Это не было враньем: я на самом деле умел хорошо управлять парусной лодкой. Но, не вселись в меня Джон Ячменное Зерно, я ни за что бы так не расхвастался.
Скотти, в котором тоже бурлил хмель, понятно, счел себя обиженным. Но я этого не испугался. Уж если пошло на то, так я поколочу любого матроса-дезертира, хотя ему и все семнадцать лет. Мы вскочили на ноги, как готовые к бою петухи, но гарпунщик примирил нас, налив еще по стакану, и мы моментально остыли и помирились, и снова душили друг друга в объятиях и клялись быть друзьями, как это делали Черный Мэт с Томом Морриси на ранчо в Сан-Матео. Воспоминание о них убедило меня окончательно в том, что я совсем взрослый мужчина, хотя мне всего четырнадцать лет.
Попойка закончилась пением матросских песен. Пели Скотти и гарпунщик, а я подтягивал. Тут, в каюте «Айдлера», я впервые услышал: «Ветер валит с ног», «Облака» и «Виски, Джонни, виски!». Я блаженствовал. Да, вот она настоящая жизнь. Не то что скучные будни в Оклендском лимане, глупая разноска газет, развозка льда и расстановка кеглей. Мне был доступен весь огромный мир, передо мной открылись все дороги, и Ячменное Зерно, разнуздав мою фантазию, рисовал передо мною в заманчивой перспективе все приключения, которые мне суждено было пережить. Мы оставили позади будничное и чувствовали себя мудрыми, сильными и великодушными, как юные боги.
По прошествии нескольких лет я скажу вполне искренне, что, будь Ячменное Зерно способен удерживать человека надолго в таком приподнятом состоянии, я не был бы трезвым в жизни ни одной минуты. Но в этом мире за все надо платить: за душевный взлет мы расплачиваемся упадком духа, за возвышение — падением, за кажущееся величие — унижением и стыдом, за моменты, когда чувствуешь себя богом, — моментами, в которые чувствуешь себя рептилией. Когда мы хотим сжать дни и недели скучной прозы в миг поднимающей дух поэзии, нам приходится платить за это с лихвой.
Интенсивность и длительность — такие же непримиримые враги, как вода и огонь. Они взаимно уничтожаются. Могучий волшебник Джон Ячменное Зерно так же подчинен законам органической химии, как и мы, простые смертные. Мы расплачиваемся за каждую марафонскую победу нашей нервной системы, и Ячменное Зерно не имеет такой власти, чтобы освободить нас от расплаты. Он может подарить вам минуту подъема, но продлить ее не в его власти; если бы это было иначе, ему молились бы все. За эти вспышки подъема нам приходится расплачиваться дорогой ценой.
Впрочем, до всего этого я додумался позднее. Эти мысли были чужды четырнадцатилетнему мальчишке, который сидел в каюте «Айдлера» с храбрым гарпунщиком и беглым матросом, вдыхая острый запах матросской одежды, издававшей разнообразные морские ароматы, и орал во все горло матросские песни.
У меня был здоровый организм и желудок страуса, способный переваривать камни. Поэтому я держался еще молодцом, когда Скотти начал сдавать. Язык его заплетался, он не находил нужных слов, вместо них издавал какие-то нечленораздельные звуки. Сознание его заволоклось туманом, глаза его стали мутными, а взгляд приобрел бессмысленное выражение. Мышцы его тоже более не повиновались мозгу. Он хотел выпить еще, но стакан выпал у него из рук. Потом я с удивлением увидел, как Скотти, заплакав, кое-как дошел до койки и упал на нее как труп. Через минуту в каюте раздался его громкий храп.
Мы с гарпунщиком все еще пили и посмеивались над беднягой Скотти. Прислушиваясь к храпу менее выносливого собутыльника, мы выпили еще бутылку. Затем очередь свалиться на койку дошла и до гарпунщика, так что я почувствовал себя чемпионом мира.
Меня, или правильнее — Джона Ячменное Зерно распирало от гордости. Я чувствовал себя молодцом. Только что я пил в компании со взрослыми опытными мужчинами и оказался выносливее их. Я твердо стою на ногах, в то время как они валяются на койках. Я вышел на палубу, чтобы освежить воздухом свои воспаленные легкие. После этого случая я убедился в том, что обладаю крепкой головой и здоровым желудком. В то время я очень гордился этими качествами, но позднее я изменил свой взгляд на диаметрально противоположный. Какое счастье не быть в состоянии выпить больше двух рюмок и пьянеть от них до того, как больше уже вино не пойдет в глотку! Гораздо хуже, когда человек способен выпить несколько стаканов и быть, что называется, «ни в одном глазу», когда приходится пить и пить, чтобы получить, наконец, закономерный удар хлыстом.
Солнце уже садилось, когда я вышел на палубу. Я мог бы остаться на ночь на яхте, коек хватило бы на всех. Но я хотел вести себя, как настоящий мужчина. Тут стояла моя шлюпка. Ветер крепчал, появились белые барашки, и у выхода из бухты были ясно видны струи отлива. Я спустился в лодку, поднял парус, сел у руля и двинулся. Лодку швыряло из стороны в сторону, как щепку, волны окатывали меня с головы до ног, но я был сильно возбужден и распевал песни. В этот момент я не был четырнадцатилетним мальчиком, ведущим сонную жизнь в городе Окленде. Я был мужчиной, богом, и мне были подвластны стихии. Отлив обнажил то место около лодочной пристани, которое раньше было покрыто водой; теперь оно представляло покрытое тиной пространство, приблизительно ярдов в сто.
Я спустил парус и начал отталкиваться веслом. Но тут я убедился, что мои мышцы повинуются теперь воле Джона Ячменное Зерно, а не моей. Потеряв равновесие, я упал головой вниз, прямо в тину и, задев за какой-то железный предмет, поранил себе руку. С трудом поднявшись на ноги, бессмысленно озираясь кругом, я понял, что на самом деле пьян. Э, что за беда! На той стороне бухты я оставил двух сильных, опытных моряков в бесчувственном состоянии, а я выпил не меньше их и все еще стою на ногах. Я решил дойти до берега пешком; я пошел, толкая впереди себя лодку и горланя во все горло песни.
