Был затем коротенький момент, когда переполнилась кровью чаша жизни, доселе смирной и обывательски серой, когда ужаснуло убийц и грабителей зрелище валявшихся по улицам обобранных, оголенных трупов, когда грабители передрались между собой из-за дележа добычи — передрались и стали уличать друг друга в подлости и зверстве.
— Душегуб ты, Бушмин! Таких негодяев на шворку следует…
— А ты — чужбинник! Чужого понахватал, награбил…
— Душегуб! Он Феоктиста убил, священника… Налегла рука… По-соседски старался… А за что? Кроме добра ничего от него не видал…
— А какие он слова говорил, знаешь?
— Правильные слова… какие!..
— Правильные? И ты такой же, видать, калединец… А я сам самовидец, что он говорил: «В пятом году казакам грамоту черными буквами написали за усмирение, а теперь золотыми напишут, а вам спины нагайками распишут»…
— Стало быть, за это и убивать?
— Да ты чего пристал? А ты сколько душ загубил? Ишь попом стал попрекать — жаль жреца… потому что они — жрецы, жрут мирское…
— А ты — трудящий? По чужим амбарам да по чужим конюшням… Эх, человек тоже называется…
Но был короток момент этого взаимного самообличения. С улиц убрали трупы, с родственников погибших взяли дань за право получения тел близких им покойников (брали от 50-ти до 100 руб., «смотря по человеку»), вырученные деньги подразделили, пропили, проиграли в карты, награбленное имущество поприпрятали, и жизнь как будто вернулась в полосу будней. Но будни эти были новые, особенные. Старую обыденную работу и обыденную заботу о хлебе насущном сменили каждодневные митинги с беспрерывным, монотонно-заливистым лаем о буржуях-кровопийцах, под каковое понятие подводились все уклоняющиеся от большевистской окраски, бесконечная цепь резолюций о наложении контрибуций, отобраниях, ограблениях и грабежах…
Весь трудовой народ как бы только что протер глаза и неожиданно увидел, сколько еще не израсходованного «добра» накоплено кругом, если хорошенько копнуть, — и зачем теперь утруждать себя старой нудной работой около полосы, сарая, телеги, верстака, товарного вагона? Готового сколько угодно — лишь хватай-успевай.
Землевладельцев разорили в разор еще с лета комитеты. Но шустрые ребята из агитаторов вникли и как на ладони указали, что помещикам оставлено слишком жирно: дома со стенами и крышами, надворные постройки, мебель, кое-какие экипажи. В спешном порядке вынесли резолюцию: отобрать все, что поддается отобранию, а гнезда — разорить… Растащили все — до зеркал и роялей включительно. Обложили контрибуцией купечество. Для того, чтобы дать почувствовать «власть народа», с полдюжины местных торговых людей заперли в каталажку. Взяли дань, выпустили. Вошли во вкус. Арестовали и ввергли в клоповник еще с десяток контрреволюционеров, набранных в слободе и окрестных поселениях, в том числе прокурора, акцизного надзирателя, еще двух-трех должностных лиц. Арестованные находившиеся еще во власти старых буржуазных предрассудков, вздумали было требовать объяснения причин ареста — революционная власть прикрикнула:
— Воля народа!
Пришлось склонить голову перед этим коротким и исчерпывающим объяснением.
— До какого же, по крайней мере, времени нас будут держать? — более смиренным тоном спросили узники.
— Пока вошь не заест, — ответил глава местной власти в слободе, студент, ранее промышлявший карточной игрой.
Но настоящей твердости не было в тоне. И уже на следующий день обнаружилось, что весь вопрос — в размере контрибуции. С окладным листом явились прежде всего арестанты.
— Товарищ, у нас тут испокон веков — обычай брать «влазне» с новых, — сказали они прокурору.
— Что же, если обычай, подчиняюсь. Сколько прикажете?
— Да уж сколько не пожалеете… Идет на общий котел. Тыщенку с вашей милости…
— Таких денег не имею.
Прокурор выяснил свои ресурсы, — они оказались очень скромными. Арестанты поторговались, но быстро пошли на уступки и удовлетворились пятьюдесятью рублями.
Приблизительно в тех же размерах уплатили дань и остальные жертвы воли народа.
Дня через два после арестантов навестил узников один из второстепенных представителей власти.
— Сидите, господа? — спросил он сострадательным тоном.
— Как видите.
— Ах, напрасно. Очень даже напрасно.
— Мы тоже думаем…
— Всурьез говорю: зря время теряете. От души, понимаете… душевно, по совести. Ничего не поделаешь — время подошло такое: власть народа… надо, как говорится, смазки дать… знаете: «кузнец, кузнец, дай дегтю»…
— Сколько же?
— Смотря по человеку…
Не сразу, но договорились. На этот раз взяли покрупнее — тысячами. Но сделали все чисто, по форме, как в хороших домах принято. Взяли, а потом вызвали в заседание совета, спросили:
— Вы за что арестованы?
— Добивался узнать — не мог. Обвинений не предъявлено.
— Товарищ секретарь, наведите справку…
Секретарь деловито пошелестел бумажками.
— Гм… да… по-видимому, ошибка…
— Ошибка?
— В роде того как будто… Никаких указаний…
— В таком случае очень извиняемся, гражданин. Вы свободны…
Все как по нотам: приятно, стройно, благопристойно. Как в самых свободных странах — торжественная демонстрация гражданских горестей…
Так и проходили будни в нашем углу в этом однообразном чередовании волеизъявления народной власти: выносили резолюцию, схватывали, сажали, брали дань, выпускали. Обыскивали буржуев — и мелких, и покрупнее — конфисковали по вдохновению все, что попадалось под руку, иногда вплоть до детских игрушек, прятали по карманам что было поценнее. Каждодневно конструировались комиссии, определялось жалование членам, штаты были щедрые. Не без трений было при этом, но в конце концов соглашение достигалось. Демократический принцип, требовавший уравнения вознаграждений за труд, очень разжигал аппетиты писарей, сторожей и прочего прежде мелкого люда, а ныне ставшего во главу угла. По мере возможности — а возможность представлялась пока беспредельною — удовлетворялись все требования.
— Алексей Данилыч, вы не возьметесь ли дрова попилить? — спрашиваю одного приятеля из чернорабочих.
— Некогда. В комиссию назначен.
— В какую же?
— В кулитурную… По кулитурной части.
— А-а… дело хорошее.
— Ничего: семь рублей суточных… имеет свою приятность…
