Но тот, кто тянет на горбу
Свою недолю - и выносит,
Кого косой неправда косит,
А он лишь закусил губу;
Он, прах гребущий по дорогам,
Как Иов, не оставлен Богом,
Но ревностно возлюблен Им.
( Стихи Олега Чухонцева )
Я очень любил нашу компанию. Мушкетеров, как знают все, было, вопреки заголовку романа, четверо; столько было и нас. Признанным нашим вождем стал Камил Икрамов. Человек, не кончавший средней школы. Пожаловавший к нам из 12-летних Гулаговских университетов. Склонный к полноте, в очках с толстыми стеклами. Почти Пьер Безухов, но почему-то узбек. Сын расстрелянного первого секретаря ЦК ВКП(б) Узбекистана, одного из мучеников знаменитого и страшного бухаринско-рыковского процесса 37-го года. Москвич - поскольку ребенком был сдан родителями, уходящими в ад, на руки своим московским дедушке и бабушке. А потом, когда он подрос достаточно, чтобы его "замести", когда попал он в лагерь, - люди, уже основательно там настрадавшиеся, но не разлюбившие ни жизнь, ни культуру, ни русскую речь, - лучшие наши интеллигенты взяли шефство над ним, помогли выжить. И перелили в него - как в сосуд понадежнее, поновее, чем они сами, - наиболее важные свои знания… А он со всей щедростью сердца переливал их в нас! Так что он был сыном русской культуры. И Пьером Безуховым - настаиваю на этом. Пьером после плена, после каратаевских глав, только отнюдь не готовым ни каким Сенатским площадям… И все-таки внутренне свободный - в степени, которая мне, желторотому, была недоступна тогда.
А в первое время Камил был напуган: все мы, которых он перерос, имели перед ним грозное преимущество: наши знания казались ему все-таки стройнее, систематичнее, полнее и правильнее, чем его собственные, отрывочные и дилетантские… (А что мы знали после школы? Что у князя Андрея было 12 черт характера? Что в лирике Пушкина надо различать 6 мотивов?) В общем, Камил напоминал того чеховского героя из "Учителя словесности", которому было стыдно: все люди его круга наверняка прочли "Гамбургскую драматургию" Лессинга, а он - еще не собрался, "тюфяк"!.. Вот чудило! Да кто прочел ее? Кто вник и запомнил?
Эти страхи и "комплексы" отпустили его вскоре. Он увидел, что есть даже преподаватели, глухие к искусству. Одного такого он однажды прогнал из аудитории. Да, прогнал! Это был доцент 3. с кафедры советской литературы, приставленный руководить нашим литобъединением "Родник". Два-три занятия мы терпели мутоту, которую он нес, хотя от его "ц. у." по поводу первых наших опытов - уши, как говорят, сворачивались в трубочку… Твердо не помню сейчас - кажется, речь шла об одном нежном и горьком стихотворении Олега. Доцент его отверг. И припечатал: абстрактный, дескать, гуманизм! Такой, мол, гуманизм нам не нужен! Камил, доподлинно знающий, что им не нужен никакой гуманизм, вдруг сказал:
- Если вы совсем, ну совсем ничего не понимаете, - так уйдите лучше отсюда! Мы разберемся сами…
Сиренево-красный 3. выскочил вон. Занятия "Родника" вел с тех пор Камил Икрамов. Лагерная интеллигенция недурно подготовила его к этой роли. А ведь и он, и мы с Олегом должны были еще не раз сдавать экзамены этому 3.! Ну и как же? - Ничего не случилось страшного. Наш борец с абстрактным гуманизмом сам поджал хвост: за шелухою слов вдруг почувствовал власть истины, в которую вообще-то не верил, а она - возьми да проявись!
…Очерк, попросторнее этого отрывка втрое, я напечатал про Камила Икрамова. Я долго не мог научиться без него жить: его не стало в 1989 г. В эти смурные, путаные, пиршественно-чумные 90-е годы приходится жить без него. Без плеча, которое он мог подставить, если худо тебе, без какой-то драгоценной ясности, какую он мог пролить на хаос твоих помыслов и дел…
На Ульриха Рихардовича Фохта нельзя было глядеть нейтрально: он у всех должен был вызывать какое-то обостренное отношение к себе, эмоционально окрашенное. Ты приходишь на лекцию, вынимаешь гроссбух для конспектов, пытаешься выдать на-гора трезвую деловитость. Но если читает Фохт, - засунь ее себе… вот именно, обратно в папку! Лучше извлекай из себя то, что приготовил бы к началу спектакля в "Современнике"! К началу концерта "Святослав Рихтер - Шопен, Лист, Рахманинов". Приготовься к тому, что у тебя будет меняться температура: нет-нет, а подскочит! И такая же штука с кровяным давлением, о котором ты думал, что оно только у старых бывает… Дело в том, что на кафедре - страстный мужик. Полагающий, что дело литературы - приводить в движение именно страсти. И мысль - путем подогрева страстей. А бестемпераментно относиться к русской литературе способны разве что евнухи! В смысле - невежды и бездари…
О Жуковском, Чаадаеве, Пушкине, Гоголе, Белинском и всех остальных он приносил нам нечто воистину новенькое. Такое, что буквально не терпелось выложить. Одно лишь притормаживало и кругами возвращало его вспять: чтобы это новенькое оценилось по достоинству, требовались слушатели, неплохо знающие старенькое, уверенно ориентирующиеся в эпохе и кое-каких феноменах искусства вообще… Еретическая папироса, с которой он всегда входил в аудиторию, потухла и работает теперь, как закладка. Он подрагивает весь, как нетерпеливый конь, он прицеливается, он выбирает лица, для которых не жаль саморастраты - и надо же, находит такие! И начинаются эти его петли назад. Русский синтаксис, которым он владел, как музыкой, позволял ему еще и набеги на искусительный, вкуснейший новый матерьялец - новый будто для всех, для науки о литературе в целом! (Еще по поводу синтаксиса. Знакомо ли вам чувство, что вы не вполне достойны такой роскошной фразы, с которой к вам обращаются? Вот У. Р. мог "запузырить" такую и даже несколько таких…)
Но злодейство расписания, но скудость акадмического часа, но неадекватность наших жалких реакций… Его схватка с этими противниками составляла тайный сюжет лекции. Лаокоон и змеи! Он побеждал не всякий раз, зато как он боролся, этот наш удивительный немец!
Каким образом он вообще достался нам, филфаку МОПИ? Почему не Университету? Нечего играть в наив: такие, как Фохт, не нужны были МГУ в те годы. Не лично ректору И.Г.Петровскому не нужны, а режиму, воцарившемуся там. Олицетворял режим, насколько мне известно, глава парткома тов. Ягодкин. Выдающийся был "гаситель разума" или, пользуясь словом Герцена, - "умоотвод"! Ягодкин - и талантливая профессура? Немыслимо! Или декан тамошнего филфака Р.М.Самарин - и наш Фохт?!
А как бы его слушали в Коммунистической аудитории на Моховой! Но выиграли мы, а тех - обокрали… В перекурах Фохт всегда был со студентами: в обществе некоторых коллег, в лучшем случае, скучал, в худшем - наживал ишимию, от не находящей выхода ярости, или желудочную язву. Фохт был свободен, в этом все дело. Про многих ли я мог бы это утверждать? Да я и про себя не мог бы! Стоит только представить его в контакте с вышеозначенным доцентом 3. Уже рассказано, как этот 3. охранял соцреализм в студенческих головах и душах от имени кафедры советской литературы; сейчас я думаю: вот они оказались рядом, на время перекура хотя бы. И что? О чем они могли говорить?
Не рекомендуется так, чтобы - "все яйца в одну корзину". Надо бы посвятить сколько-то благодарных строк доценту Мучнику: он преподавал сравнительное языкознание посредством прекрасного учебника А. А. Реформатского и - собственного задачника, по-моему, заслуживающего высших похвал. Он был влюблен в предмет, доцент Мучник. После нас - надеюсь, получил он "профессора"? Ему и при нас было уже пора.
А еще признательно вспомнить проф. Г. Л. Абрамовича: его курс "Введение в литературоведение" лежал перед нами надежной книгой, но книгу мусолили студенты-филологи всей страны, а лично автор удостаивал посещениями только нас!
А кто преподавал нам латынь? - Сама А.А.Тахо-Годи, античница из славной, из прерванной террором плеяды, сподвижница последнего русского философа А.Лосева.
И еще: да незабвенны будут 3.Т.Гражданская и проф. Богословский - они обрушили на нас Ниагару западной литературы, которую носили ее в себе - всю! Начиная с эллинов и кончая Дж. Олдриджем и Луи Арагоном - нашими немногочисленными друзьями за "железным занавесом". А Зоя Тихоновна трижды права была, когда уличила меня: я пересказывал "Домби и сын" не по самому Диккенсу, а по спектаклю МХАТа - это, конечно, безобразие…
Как я хотел бы, чтобы все они были живы сейчас, чтобы юбилей института собрал их - пусть стареньких, но с ясным взором, хорошей осанкой, с их завидной речью, - невыносимо думать, что какие-то подлые тромбы могли исказать ее или отнять…
Михаила Аркадьевича Светлова знают все, но большинство - в связи с "Гренадой" и "Каховкой". А я прошу сейчас вынести их за скобки: они перетерты в коровью жвачку зубными протезами славы. Из каждых ста обращений к Светлову 99 касались этих двух текстов, и он, бедный, устал. Юмора у него уже не хватало амортизировать причиняемое этим страдание - я был свидетелем этому.
