— Скажите мне, вы пищеводы вынули из гусей? — спросила она женщину.
— Пищеводы? Нет.
— Выньте их, — посоветовала мама, — и ваши гуси перестанут кричать.
— Что ты болтаешь? При чем тут пищеводы? — рассердился папа.
Мама засунула палец в одного из гусей и, напрягшись, вытянула из него тонкую трубочку, ведущую от горловины к легким. То же самое проделала она и с другим гусем. Я дрожал, потрясенный смелостью матери. Руки ее были в крови. Лицо отражало гнев рационалиста, которого пытались напугать средь бела дня.
Папа был бледный, лицо его выражало смирение и некоторое разочарование. Он понял, что происходит: логика, холодная логика вновь опрокинула веру, издеваясь над ней, выставляя ее на посмешище и презрение.
— Теперь возьмите, пожалуйста, одного гуся и стукните его о другого, — распорядилась мама.
Все висело на волоске. Если гуси закричат, рационализму и скептицизму матери, унаследованным ею от своего умника отца-миснагеда[3], будет нанесен ощутимый удар. А что я? Напутанный, я в душе все же хотел, чтобы гуси закричали, закричали так громко, что люди на улице услышат и сбегутся.
Увы, гуси молчали, как и следует мертвым птицам без голов и пищеводов.
— Дай полотенце! — повернулась ко мне мама.
Я побежал за полотенцем. На глазах у меня были слезы. Мама вытерла руки полотенцем, как хирург после трудной операции.
— Вот что это было! — победно произнесла она.
— Ребе, что скажете вы? — спросила хозяйка гусей.
Папа стал кашлять, что-то бормотать.
— Я никогда не слышал о подобном, — признался он.
— И я, — присоединилась к нему мама. — Но все можно объяснить. Мертвые гуси не кричат.
— Я могу пойти домой и жарить их? — спросила женщина.
— Пойдите домой и приготовьте их на Субботу, — посоветовала мама. — Не бойтесь. Они не станут кричать на противне.
— Что скажете вы, ребе?
— Хм… Они кошерные, — пробормотал папа, — их можно есть.
На самом деле он не был вполне уверен в этом, но не решился объявить гусей трефными, ведь и закон — миснагед.
Мама вернулась на кухню. Вдруг папа заговорил со мной, как со взрослым.
— Она пошла в твоего дедушку, билгорайского раввина. Он большой ученый, но холодный миснагед. Меня предупреждали об этом еще до нашей свадьбы…
И папа вскинул руки так, как если бы хотел сказать: «Теперь уже поздно отменять брак».
В хорошие времена я получал от папы или мамы монетку в два гроша, т. е. копейку. Эта монетка заключала в себе для меня все наслаждения мира. Напротив нашего дома была кондитерская Эстер, где продавали шоколад, мармелад, мороженое, карамели и всевозможные пирожные. У меня была слабость к цветным карандашам, но они стоили дорого, и копейка не казалась уже такой большой суммой, как представлялось моим родителям. Иногда мне приходилось занимать деньги у товарища по хедеру, юного ростовщика, под проценты: за каждые четыре гроша я платил ему грош в неделю.
Вообразите, как была велика моя радость, когда я заработал однажды целый рубль.
Я уже не помню подробностей, но, вероятно, происходило примерно так. Кто-то заказал сапожнику пару сапог из козьей кожи, но они оказались то ли слишком узки, то ли широки. Заказчик заявил, что не возьмет их, и сапожник привел его на суд раввина, моего папы. Папа послал меня к другому сапожнику, чтобы тот оценил сапоги, а то и купил бы их, поскольку он также торговал готовой обувью. Действительно, у второго сапожника нашелся покупатель, готовый хорошо заплатить за сапоги. Я забыл детали, но помню, что в конце концов был вознагражден целым рублем.
Я знал, что, если останусь дома, рубль погибнет. Мне купят на него что-нибудь из одежды, которую купили бы и без того, или займут его у меня и, хотя не будут отрицать долга, никогда не отдадут его. Поэтому я решил взять рубль и позволить себе насладиться тем, что есть в мире, всем тем, чего жаждала моя душа.
Я быстро прошел Крохмальную, где все слишком хорошо знали меня. Здесь нельзя было разрешить себе мотовство. На соседней улице меня не знали. Я помахал кучеру дрожек, он остановился.
— Чего ты хочешь?
— Ехать.
— Куда ехать?
— На другую улицу.
— На какую?
— На Налевки.
— Это будет стоить сорок грошей. У тебя есть такие деньги?
Я показал ему свой рубль.
— Но ты должен заплатить вперед.
Я дал ему рубль, он попробовал согнуть его, не фальшивый ли. Потом отсчитал мне сдачу, четыре монеты по сорок грошей. Я влез в дрожки. Кучер щелкнул кнутом, и я чуть не свалился со скамьи. Сиденье подо мной подпрыгивало на пружинах. Прохожие смотрели вслед мальчику, который ехал на дрожках один и без всяких пакетов. Дрожки пробирались среди трамваев, других дрожек, телег, фургонов. Я чувствовал, что внезапно стал таким важным, как взрослые. Боже мой, если б только можно было так ехать тысячу лет, день и ночь, не останавливаясь, до края света…
Но кучер оказался нечестным человеком. Мы проехали лишь полпути, когда он остановился и потребовал:
— Слезай! Хватит!
— Но ведь это еще не Налевки! — удивился я.
— Хочешь попробовать кнута? — пригрозил мне кучер.
О, был бы я Самсоном Могучим, знал бы, как поступить с таким бандитом! Я бы разрубил его на мелкие куски, истолок в порошок! Но я только маленький мальчик, а у него кнут…
Я слез, пристыженный и несчастный. Но сколько можно горевать, если у тебя в кармане еще остается четыре двугривенных? В ближайшей кондитерской я купил всего понемножку. При этом я все пробовал. Покупатели подозрительно смотрели на меня: наверное, они думали, что я украл деньги. Одна девушка воскликнула:
— Посмотрите только на этого хасидика!
— Эй, сосунок! Черт бы побрал сына твоего отца! — крикнул мне какой-то парень.
Я ушел, унося покупку. Потом добрался до парка Красинского и съел там некоторые из своих сладостей. Мальчику, проходившему мимо, я предложил плитку шоколада. Он схватил ее и убежал, даже не поблагодарив меня. Я обошел пруд и покормил шоколадом лебедей. Женщины смеялись и показывали на меня пальцами, они говорили обо мне по-польски. Ко мне подходили нарядно одетые девочки с мячами и обручами, и я, как рыцарь, щедро угощал их шоколадом. Я чувствовал себя богатым аристократом, распределяющим милости.
Сладости скоро кончились. У меня же было еще немного денег, и я опять решил взять дрожки. Кучер спросил, куда меня везти. Я хотел назвать Крохмальную улицу, но что-то невидимое во мне произнесло:
— На Маршалковскую!
— Номер дома?
Я назвал первый, что пришел на ум. Этот кучер, честный человек, не попросил денег вперед и отвез меня, куда я просил. По пути рядом с нами оказались другие дрожки, в которых сидела дама в большой шляпе со страусовыми перьями. Мой кучер разговорился с ее кучером, говорили они по-еврейски, что даме совсем не нравилось. Она сердито смотрела на меня. Время от времени оба кучера останавливались, чтобы пропустить трамвай или тяжело груженную телегу. Городовой, стоявший близ трамвайного пути, уставился на меня, на даму. Мне казалось, что он сейчас подойдет и арестует меня, но он захохотал, и я страшно испугался. Я боялся Бога, боялся родителей, а также того, что в кармане внезапно обнаружится дыра, и мои деньги выпадут. А что если кучер разбойник, везущий меня в темную пещеру? Или волшебник? Или все это только сон? Но нет, кучер не был разбойником и не отвез меня к двенадцати ворам в пустыню. Он привез меня точно по указанному мной адресу, к большому дому с воротами, и я отдал ему двадцать грошей.
— Кого ты хочешь видеть? — спросил он.
— Доктора, — ответил я, не колеблясь.
— А что с тобой?
— Я кашляю.
— Ты сирота?
— Да.
— Приезжий?
— Да.
— Откуда?
Я назвал какой-то город.
— Ты носишь талес-котн?[4]
Я промолчал. Какое ему дело? Я хотел, чтобы он быстрее отъехал, а он не спешил. Мне пришлось войти в ворота, за которыми находилась огромная собака. Она посмотрела на меня проницательным взглядом, как бы давая мне понять:
— Ты можешь дурачить извозчика, но не меня. Я-то знаю, что тебе здесь нечего делать.
И открыла пасть, полную острых зубов. Тут же появился сторож.
— Что тебе нужно? — поинтересовался он.
Я пытался что-то лепетать, он замахнулся на меня метлой и крикнул: — Пошел вон отсюда!
Я побежал, собака громко лаяла мне вслед. Извозчик, вероятно, видел мой позор. А может ли маленький мальчик сражаться с метлой, сторожем и собакой?
Дела мои шли неважно. Правда, оставались еще какие-то деньги, а с деньгами можно везде найти удовольствие. Я вошел во фруктовую лавку и попросил дать мне первый фрукт, который увидел. Чтобы расплатиться за него, у меня едва хватило денег, пришлось расстаться с последними грошами. Не помню, какой это был фрукт. Может быть, гранат или что-нибудь столь же экзотическое. Я не сумел его очистить, ел с кожей, и был он горький, как яд. Тем не менее я съел его целиком, а потом почувствовал страшную жажду. Хотелось лишь одного — пить! О, были бы у меня тогда деньги! У меня уже ничего не было. И хуже того, я находился далеко от дома.
