Иёрген постоянно занимался своим делом. Он так к нему привык, что даже чувствовал себя не по себе, когда, по случаю дурной погоды не мог выйти на лодке в море. А весной и ранним летом праздники Пасхи и Троицы, когда нельзя было работать, были для него истинным испытанием. Он не мог в эти дни удить рыбу. Это было бы ещё ничего, если б он не мог иметь тогда сбыта для своего улова. Но как ни был мал город, а в нём всегда ощущался недостаток в рыбе и цены на неё росли с каждым годом. Пусть Оливер сколько угодно смеётся над его заработком! Но рыбная ловля всё же обеспечивала Иёргена, как ни была она ничтожна, и даже хорошо обеспечивала. Кроме того, Иёрген прочёл как-то в одной газете, что рыбная ловля представляет такой же благословенный труд, как и земледелие. Это было ведь тоже своего рода собирание ежегодной жатвы. Значит, и он, Иёрген, был на службе у земли.
Но в праздники он должен был сидеть на берегу и ждать, пока они минуют. Вот, наконец, прошли все большие праздники: Вознесение, Семнадцатое мая3 и День покаяния! Но началась буря; море забушевало и целых три дня нельзя было собирать морскую жатву. Иёрген был недоволен. Он целыми днями гулял со своими ребятишками, и часто бродил с ними до тех пор, пока они не обливались потом. Он взбирался с ними на горы, и они смотрели на море, считая проходившие пароходы. Потом они шли к лодке, Иёрген осматривал, хорошо ли она прикреплена, не набралось ли в ней воды и не надо ли её вычерпать. Он просто изнывал от своей подневольной праздности.
Однажды он встретил Оливера. Так как им обоим нечего было делать, то они уселись под крышей сарая и стали разговаривать. Оливер вовсе не страдал от праздности. Напротив, он чувствовал себя прекрасно. Дурная погода позволяла ему ничего не делать, и его прилежание испарялось. Вообще он был игралищем судьбы. Только что он начал откладывать деньги на покупку нового костюма, как наступило это продолжительное и невольное ничегонеделание. Его доброе намерение не могло осуществиться. Единственно, о чём он горевал, было то, что ему невольно приходилось изо дня в день оставаться дома и ссориться с матерью.
Оливер за это время научился мало-помалу философствовать. Он был молод и порой сильно негодовал на свою судьбу и произносил по этому поводу возмущённые речи:
— Посмотрите-ка! — говорил он. — Разве всё идёт на этом свете так хорошо и справёдливо, как нас учит Святое Писание? Вон Олаус, на выгоне, пострадал однажды от взрыва мины. Лицо у него стало совсем синим после этого. А в прошлом году, когда он работал на корабельной верфи, ему оторвало рычагом руку. Теперь он пьёт без просыха и дерётся со своей женой. Как хочешь, Иёрген, но несчастье может изменить каждого из нас, хотя мы все Божьи создания!
— Да, да, — согласился Иёрген.
— Разве это не правда? И как бы ты ни был хорош, но если пуля попадёт тебе в спину, то ты не станешь лучше от этого. О нет! А может быть ты думаешь, что это не так, что ты от этого сделаешься лучше?
— Ах, ведь это то, что называется божьим наказанием! — добродушно заметил Иёрген.
— Ты глуп, Иёрген! Сам утешай себя этим, если с тобой случится несчастье.
Оливер даже побледнел от волнения. Но заметив, что Иёрген хочет уйти, он пожалел о своей вспыльчивости и, засунув руку в карман, вытащил оттуда свою трубочку. Он подал её Иёргену, говоря:
— Не хочешь ли? Я принёс её для тебя.
— Разве ты уже бросил курить?
— Давно уже. Ещё в больнице. Эту трубку я как-то купил за границей. Если ты хочешь её иметь...
— Нет. Ты должен её поберечь.
Они пошли домой.
— О, пожалуйста, не старайся представиться благочестивым и не криви рта усмешкой! Нет, Иёрген, не трать усилий для этого! — воскликнул Оливер, снова вспылив. — Не стоит! Меня постигло как раз то, что ты говорил. У тебя твоя судьба, у меня своя, и мы оба должны нести её. Вот, например, ты не можешь выйти в море и это происходит от того, что у тебя всё есть в достаточном количестве, даже больше чем нужно тебе. Господь ведёт точный счёт всему, говорю тебе! Он как будто крадёт у тебя избыток. Конечно!
Иёрген наморщил брови и открыл рот, словно собираясь что-то ответить. В этот момент он был похож на раздражённого человека. Но он так и не произнёс ни слова,
Впрочем, Оливер успокоился и снова заговорил другим тоном:
— Я знаю хорошо, что всё в руце Божьей. И если мы попытаемся поступать согласно его заповедям, то нам будет хорошо... Что ж, ты всё-таки не хочешь взять мою трубку?
— Ты не должен её отдавать, — ответил Иёрген уклончиво. Но, заметив огорчённое выражение лица калеки, он изменил своё решение: — Зачем мне такая дорогая трубка? — сказал он.
— Ты должен её иметь, — сказал Оливер. — Я отдаю её тебе, потому что я всё время о тебе думал. Ты тоже можешь сделать мне, при случае, одолжение, и я уверен, что ты это сделаешь, если понадобится.
В последнее время услужливые соседи не раз оказывали помощь Оливеру. Он сам никогда не просил об этом, но его мать отправлялась вечером, когда запирались лавки, и просила одолжить ей «до следующего утра» либо чашку кофейных зёрен, либо тарелку ржаной муки. И чего только не умела выпросить старуха для себя! Однажды вечером она даже выпросила у старого Мартина навагу.
С сыном она часто вступала в пререкания.
— Куда ты только девал деньги, которые заработал до наступления бури? — спрашивала она.
— Так я и сказал тебе! — отвечал он.
Но она была настойчива и продолжала приставать к нему, пока наконец он не вышел из себя и не бросил ей деньги на стол. Единственное, что осталось у него от заработка, был голубой галстук, который он успел купить. Вообще денег было немного, о нет! Он собирал эту сумму по копейкам и очень старательно откладывал каждую получку за проданную рыбу. Но много ли, мало ли было тут денег, а всё-таки их могло бы хватить на покупку нового костюма и на соломенную шляпу, о которой он мечтал. Это рушилось теперь. Разумеется, он не отдал бы этих денег, если б на то не воля Божья! Господь вмешался в это дело, послав дурную погоду и воспрепятствовал Оливеру выполнить своё доброе намерение. А уж если он не мог его выполнить, то пусть всё пропадает целиком!
Он выпрямился с вызывающим видом и сказал матери:
— Теперь оставь меня в покое!
Но мать этим не удовлетворилась. Всё ли он отдал ей?
— Да, — возразила она. — Я конечно оставлю тебя в покое. Но если я должна уплатить наши долги, то знай, что этих денег не хватит!
Он высказал тогда то, что давно уже мелькало у него в голове.
— За себя я не боюсь, будь в этом уверена. Если ты можешь пробиться как-нибудь, то ведь и я могу тоже!
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.
— Что я хочу сказать? Только то, что я калека, что я беспомощный, нет у тебя глаз, что ли?
— Не должна ли я идти просить милостыню?
— Ну, не совсем... Нет! Но разве ты не могла бы получить какое-нибудь пособие из вспомогательной кассы?
— Вот оно что! — сказала она и поджала губы.
— Разве это совсем немыслимо? Ведь я же такой беспомощный...
— Беспомощный! — воскликнула она, выйдя окончательно из себя. — Я скажу тебе кое-что теперь. Ты сам не хочешь ничего делать, решительно ничего! Почему ты не посмотрел вчера и не отправился в море, когда оно стало спокойным? А сегодня опять сильное волнение,
— Вчера также было.
— Да? А не можешь ли ты мне сказать, отчего выезжал Иёрген? — спросила она многозначительно.
— Разве Иёрген выезжал? О, ему это можно сделать. У него прекрасная, новая лодка, — сказал со вздохом Оливер.
Они замолчали. Но мать всё ещё была очень возбуждена и не скрывала этого.
— Ты продаёшь двери дома, — проговорила она. — Хорошо, что ты ещё не продал стен! Ах, я была бы рада лежать в земле!
— И я тоже. Прежде тебя!
— Ты? — возразила она с презрительной насмешкой. — Ты ведь лежишь в доме! Я уверена, что если мне выдадут что-нибудь из вспомогательной кассы, то мне ещё придётся тебя кормить.
Тут Оливер разразился громким смехом. Что за неразумные речи!
— Нет, это уже слишком! Ха, ха, ха! замолчи же теперь. Остальное ты можешь сама себе говорить.
Но спустя некоторое время в доме опять не было рыбы к варёному картофелю и не было ни одного полена дров для очага. Можно было иногда в течение дня улучить какой-нибудь час и выехать в море, когда оно несколько успокаивалось, но Оливер всегда упускал удобную минуту, и бухта снова покрывалась кипучими пенистыми волнами. Что бы это значило? Небо было безжалостным. Никогда ещё гром не гремел с такой силой над городом.
Оливер пересаживался с одного стула на другой, сидел целыми часами с сонным видом или же засыпал, облокотившись на стол и положив голову на руки. По временам он дразнил кошку, тыкая в неё своей деревяшкой. Однажды он полез на крышу. Оливер был старый матрос. Ему хотелось влезть на высоту. На крыше он подошёл к громоотводу, поправил пару черепиц и снова спустился, он чувствовал себя очень скверно. Мать больше не готовила обеда. Однажды утром она ушла и не возвращалась целый день. Когда она не пришла и на другой день, Оливер отправился к одному знающему человеку и сказал ему:
