Поэтому, когда Джуд, убедившись, что на пакете стоит почтовый штемпель Кристминстера, разрезал бечевку, вынул томики и раскрыл латинскую грамматику, которая лежала сверху, он глазам своим не поверил.
Книга была старая, изданная лет тридцать назад, захватанная, вся сплошь исписанная чьим-то именем, бесцеремонно заслонявшим текст, испещренная датами двадцатилетней давности. Но не это поразило Джуда. Только теперь ему стало ясно, что никакого закона превращения не существует, как он по наивности полагал (нечто подобное такому закону было, но автор грамматики этого не признавал), и что каждое слово в отдельности, латинское и греческое, надо запоминать, не жалея многих лет упорного труда.
Джуд отшвырнул книги, растянулся на широком стволе вяза и пролежал так с четверть часа, чувствуя себя бесконечно несчастным. По старой привычке он надвинул на глаза шляпу и следил за солнцем, украдкой заглядывавшим к нему сквозь соломенное плетение. Так вот что такое латынь и греческий! Какая ужасная ошибка! Он предвкушал наслаждение, а в действительности его ждал труд, сравнимый лишь с трудом сынов Израиля в Египте.
Какие же головы у них там, в Кристминстере, в этих знаменитых школах, мелькнула у него мысль, если они могут запоминать слова десятками тысяч! Нет, его ума на это не хватит. И пока тонкие солнечные лучи играли на его лице, он думал, что лучше бы он никогда не видел книг, лучше бы ему никогда не видеть их впредь, а еще лучше бы вовсе не родиться.
Если б кто-нибудь прошел мимо и спросил Джуда о причине его горя и подбодрил бы его, сказав, что в своих понятиях он далеко опередил автора грамматики! Но никто не пришел, в жизни так не бывает, и, подавленный сознанием своей огромной ошибки, Джуд продолжал думать лишь об одном: лучше б ему не жить на свете.
В течение последующих трех-четырех лет на дорогах Мэригрин и ее окрестностей можно было видеть на редкость странную повозку, разъезжавшую весьма странным образом.
Месяц или два спустя после получения книг Джуд уже смирился со злой шуткой, какую сыграли с ним мертвые языки. Больше того, разочарование в доступности этих языков в конце концов послужило лишь к дальнейшему возвеличению учености Кристминстера в его глазах. Постичь языки, мертвые ли, живые ли, вопреки всем сложностям, казалось Джуду геркулесовым трудом, но теперь это вызывало в нем куда больший интерес, чем предполагаемый легкодоступный метод. Гора материала, под которым крылись идеи в этих запыленных томах, именуемых классиками, побудила его с поистине мышиным упорством попытаться подточить эту гору, хотя бы по частям.
Он старался не быть в тягость своей бабке, ворчливой старой деве, и помогал ей как только мог, так что дела в маленькой деревенской пекарне заметно поправились. За восемь фунтов была куплена на распродаже старая понурая кобыла, еще за несколько фунтов приобретена скрипучая повозка с выцветшим коричневым верхом, после чего обязанностью Джуда стало трижды в неделю развозить в этом экипаже хлеб по деревне и уединенным фермам в окрестностях Мэригрин.
Своеобразие, о котором было уже упомянуто выше, заключалось не в самой повозке, а скорее в том, как Джуд водил ее по дорогам. Не слезая с повозки, он, самоучкой продолжал свое образование. Как только лошадь запоминала дорогу и дома, у которых следовало останавливаться, сидящий на передке мальчик перебрасывал через руку вожжи, ловко прилаживал с помощью ремня, привязанного к верху повозки, открытую книгу, укладывал на колени словарь и погружался в чтение несложных отрывков из Цезаря, Вергилия или Горация, разбирая их почти наугад, с пятого на десятое, и вкладывая в это столько труда, что иной мягкосердечный учитель не мог бы не прослезиться; однако, докапываясь до смысла прочитанного, он скорее угадывал, чем постигал, дух подлинника, который его воображению часто рисовался иным, чем был на самом деле.
Единственными доступными книгами для него были старинные издания Дофин, они устарели и потому дешево стоили. Непригодные для нерадивых школяров, для него они, однако, оказались приемлемы. Связанный в своих движениях, одинокий ездок добросовестно прикрывал рукой вынесенный на поля перевод текста, обращаясь к нему, только чтобы проверить конструкцию фразы, как обратился бы к товарищу или учителю, если бы они случайно проходили мимо. И хотя стать ученым, следуя такому несовершенному методу, было невозможно, Джуд хотя бы приближался к той сфере деятельности, о которой мечтал.
Пока он изучал эти древние страницы, хранившие отпечатки пальцев людей, быть может, лежавших уже в могиле, и старался проникнуть в мысли столь далекие и в то же время такие близкие, тощая лошаденка трусила потихоньку, и Джуду приходилось отрываться от плача Дидоны, когда повозка вдруг останавливалась и раздавался крик какой-нибудь старухи: "Эй, булочник, два хлеба, а этот черствый я возвращаю!"
Часто на узких дорогах ему встречались пешеходы, но он не замечал их, и мало-помалу местные жители начали поговаривать о том, как ловко он совмещает работу с баловством (так они расценили его занятия); быть может, его самого это и устраивало, однако для путников, пользовавшихся теми же дорогами, было небезопасно. Пошли всякие разговоры. Наконец один из жителей ближайшей деревни сказал местному полицейскому, что не следовало бы дозволять подручному булочницы читать во время езды, и настоял, чтобы констебль выполнил свой долг и поймал мальчишку на месте преступления, а затем отправил бы его в полицейский суд в Элфредстоне и заставил заплатить штраф за опасные действия на проезжей дороге. И вот полицейский как-то подстерег Джуда, остановил и сделал предупреждение.
Джуду приходилось вставать в три утра, чтобы растопить печь, замесить и поставить хлеб, который он потом развозил весь день, а потому он должен был ложиться спать сразу, как только кончал заквашивать тесто; таким образом, выходило, что если ему нельзя будет читать своих классиков на проезжих дорогах, он вообще не сможет заниматься. Итак, ему оставалось лишь глядеть в оба, насколько позволяли обстоятельства, и прятать книги как только кто-нибудь покажется на дороге, в особенности полисмен. Надо отдать должное блюстителю порядка, он вовсе не стремился подловить Джуда, полагая, что в таком малонаселенном районе опасности подвергается главным образом сам Джуд, и часто, завидев над изгородью светлый верх двуколки, сворачивал в другую сторону.
Джуд Фаули уже изрядно продвинулся в своих занятиях, — ему было почти шестнадцать, — когда в один прекрасный день, разбирая по складам "Carmen Saeculare", на обратном пути домой он вдруг заметил, что переваливает через гребень холма возле Бурого Дома. Освещение изменилось, и это заставило его поднять глаза. Солнце садилось и одновременно из-за леса, напротив, всходила полная луна. Джуд до того проникся поэмой, что, движимый тем же порывом, который несколько лет назад побудил его преклонить колени на перекладине лестницы, остановил лошадь, соскочил на землю, огляделся, желая убедиться, что поблизости никого нет, а затем опустился на колени с открытой книгой в руках. Он поклонился сперва сверкающей богине, которая, казалось, снисходительно-критически взирала на его действия, потом в другую сторону, уходящему светилу, и начал:
Phoebe silvarumque potens Diana![1]
Лошадь стояла смирно, и Джуд беспрепятственно прочел гимн до конца, дав волю своеобразному языческому порыву, на что он никогда не решился бы при ярком свете дня.
Вернувшись домой, он задумался над своей суеверностью, будь она врожденной или приобретенной, толкнувшей его на этот поступок, и над удивительной забывчивостью, которая довела до такого прегрешения — с точки зрения здравого смысла и обычая — его, человека, желающего стать не только ученым, но и христианским богословом. А все потому, что читал он только языческих авторов. Чем дольше он размышлял над этим, тем сильнее убеждался в своей непоследовательности. Его взяло сомнение, те ли книги он читает, какие следует для достижения цели его жизни. Ведь эта языческая литература совсем далека по духу от средневековых колледжей Кристминстера, которые называют церковной романтикой, воплощенной в камне.
В конце концов он решил, что в своей любви к чтению он допустил непозволительную для молодого христианина пристрастность. Он уже читал с грехом пополам Гомера в издании Кларка, но еще не засел по-настоящему за Новый завет на греческом, хотя книга у него была, — он получил ее по почте от букиниста. Поэтому он оставил уже знакомый ему ионийский диалект и перешел на новый, впредь надолго ограничив свое чтение Евангелием и посланиями апостолов по грисбаховскому изданию. Кроме того, побывав однажды в Элфредстоне, он получил возможность познакомиться с творениями отцов церкви, найдя в лавке букиниста несколько томиков их сочинений, оставленных одним разорившимся священником.
