Дома он тоже молился в течение нескольких часов, читал каждый день служебник с пунктуальностью духовного лица. Его работы были только средством занять время, отблагодарить досуг, который он считал преходящим.
Г-жа Кадзан замечала, что он оставался твердым в своем намерении. Из послушания и сыновней нежности он откладывал свои проект, но только как она хотела, на несколько лет, самое большее до совершеннолетия. Он жил почти как монах; утренняя обедня, суровый пост, служебник, вечерня, частые исповеди и причащения. Он ни с кем не был дружен. Однако г-жа Кадзан еще надеялась. Время содействует очень таинственно разрушению всех планов. Оно производит над нашими самыми живыми, самыми глубокими идеями медленную работу обесцвечивания, когда наша душа усваивает их или отбрасывает их, точно ткань, на которой побледнели цветы. Каждый час уносит у нас что-нибудь и приносит нам что-нибудь новое. Вскоре нам будет только казаться, что мы остались такими же. Молекулы, из которых состоит наше тело, все были заменены новыми, в течение нескольких лет. Не то же ли самое происходит и с мозгом и мыслями, которые с ним связаны.
К тому же, разве это духовное призвание Ганса было таким сильным и непоправимым? Может быть, это была только юношеская экзальтация. Набожность является фор мою высшей чувствительности, известным способом дать выход избытку духовных сил. В этом случае религия имеет чудодейственную силу. Она дарит любовь без измены, удовольствия без угрызений совести. Благодаря ей бесконечность получила осязательную форму.
Сколько свежести для пальцев, лба, для пламенной души юноши в святой воде! Страсть к чему-то столь далекому, что оно точно совсем не существует. Пускай, этого достаточно, чтобы стремиться к этому, произносить слова, в которых есть любовь, как во всех молитвах. Но когда показывается другой идеал, происходит перемена. Раньше Бога представляли человеком; теперь человеческое существо получает божественные черты. Теперь женщина взойдет на алтарь, обожаемая, вызывающая мольбы, украшенная цветами, в одежде, точно расшитой слезами.
Г-жа Кадзан несколько успокоилась. Прежние слова Ганса приходили ей на ум: "Я люблю Богородицу, потому что она женщина!" Невольно и в силу инстинкта, он выдал, таким образом, свою тайну. Пусть появится женщина, взволнует его сердце, и она сейчас же заменит Богородицу и будет любима сильнее всего. Но появится ли она и откуда?
Мать думала об этом, и ей не надо было искать далеко, так как одна из ее самых старых подруг, г-жа Данэле, как раз взяла к себе свою единственную дочь, маленькую Вильгельмину, которая окончила свое воспитание в монастыре Посещения св. Елизаветы. Далеко осталось то время, когда г-жа Кадзан ревниво мечтала жить всегда со своим сыном, думала, что он не женится, отдастся всецело ей, будет верным товарищем ее старости. Это была эгоистическая мечта, за которую она была наказана. Теперь он хотел совсем ее покинуть ради монашеской жизни. По крайней мере, теперь могло представиться третье решение. Она уже могла не только свыкнуться с этим решением, но страстно желала этого, как удовлетворительного и приятного выхода. Да, пусть он женится! Она все же сохранит его отчасти. Она сохранит его, даже несмотря на раздел. Наоборот, Бог завладел бы им всецело. Это было хуже. Он оставался бы живым для всех и умершим для нее одной!
Вильгельмине только что исполнилось семнадцать лет; это была красивая брюнетка, что иногда встречается во Фландрии. Это остаток испанской крови. Белокурые красавицы являются главным типом в расе. Разве светлые волосы не зарождаются в течение дня? А разве черные волосы не зарождаются ночью? А Испания — это была ночь для Фландрии.
Дочь г-жи Данэле была очаровательна, очень нежна, несмотря на свои темные волосы и сходные с ними глаза, оттенка черного бархата. Она отличалась задумчивой томностью, прелестною застенчивостью; каждую минуту краска вспыхивала на ее матовом лице, получавшем оттенок неба в ту пору, когда заря обращается в день.
Г-жа Кадзан очень любила молодую девушку; она любила и ее мать, одну из немногих ее подруг, с которой она поддерживала сношения в своем замкнутом и одиноком существовании после смерти мужа. Поэтому ей пришла в голову мысль, что это было бы спасение, лекарство, избавление от религиозных планов Ганса, если б он полюбил Вильгельмину. Идеальная чета! Брак их положил бы конец всей этой тревоге.
Вот почему она и сегодня предлагала сыну проводить ее к своей подруге. Он отказался. Но он был уже у них. Он пойдет еще. Г-жа Данэле, в свою очередь, часто заходила с Вильгельминой вечером в старинное жилище на улице L'Ane-Aveugle. Надо было всего ждать от очарования молодости, нежности глаз и волос, силы чувства, которое оказывает свое действие, наивного обещания уст, красный плод которых всегда напоминает плод с дерева познания в Раю.
Таким образом, когда обе матери бывали вместе, они думали одно и то же, но не говорили друг другу об этом.
Ганс только что перенес болезнь, разумеется, из-за его слишком замкнутой жизни. Он похудел, немного изменился, тем более, что во время болезни он отпустил свои волосы, которые сделались пышными, с белокурыми локонами, точно жилками света.
Доктор прописал ему прогулки на свежем воздухе, развлечения. Он решил выходить немного чаще… Мать уводила его в далекие прогулки, с грустью видя его всегда таким задумчивым, мечтательным, размышляющим о том, известном ей, великом деле… Самое большее, если он отклонялся от своих мыслей, когда она шла с ним по направлению к бегинажу, переходила через мостик, покрытый зеленью, над водою озера Любви, проникала в мирное убежище, где даже легкий шум словно измерял безмолвие: жалоба листьев, отдаленный звон колокола, щебетание воробья, неясный возглас, напоминавший звук ножа, стачиваемого на камне.
Оттеняемое этими мелкими звуками безмолвие разливалось сильнее: таким бывает и море возле барок. Спокойствие мистического убежища, где Ганс двигался, точно на картине, как можно мысленно гулять среди пейзажа, нарисованного фламандским примитивистом. Ничто мирское не заявляло больше о себе. Однако человеческие существа жили позади этих окон, спасаясь от страстей, забот, борьбы, тщеславия и роскоши. Иногда проходила какая-нибудь монахиня, очень тихая, так мало похожая на человеческое существо, напоминавшая белого и черного лебедя — направляясь к часовне, где словно развертывались псалмы.
Ганс с завистью смотрел на нее, снова мысленно уносясь к Своей мечте.
— Вот счастье! — сказал он своей матери.
— Так только кажется, Ганс, потому что мы здесь временно. Здесь хорошо неодушевленным предметам. Но зна ешь ли, что думают эти женщины, скрытые в монашеских кельях?
— Они счастливы, — отвечал горячо Ганс.
Было понятно, что он думал о себе самом, защищал свое дело.
— Да, но счастье их холодно, как счастье умерших.
Мать и сын замолчали. В эту минуту они ощущали возле себя присутствие Бога.
Часто также во время этих прогулок, необходимых для здоровья Ганса, они направлялись вдоль набережных, в приятном соседстве с водой. Г-жа Кадзан предпочитала эти прогулки по городу. Когда они ходили в окрестности, дома постепенно скрывались из вида, только одни колокольни Брюгге были еще видны и занимали горизонт. Казалось, что их присутствие было не только материальным, но они в то же время омрачали мысли Ганса, возобновляли свою власть.
В городе, напротив, в лабиринте извилистых улиц колокольни не отовсюду были видны, закрывались крышами и зданиями. Ганс, казалось, снова владеет собою, чувствовал себя более свободным, избавленным от их влияния и от напоминания об избранном им пути. Вот почему г-жа Кадзанд, впечатлительная к оттенкам, ко всему тому, что могло избавить ее сына от постоянного общения с Богом и хотя бы отчасти вернуть его ей, особенно охотно направлялась по юроду, иногда заканчивала свои вечерние прогулки заходом к подруге, г-же Данэле. Точно случайно, благодаря безмолвному содействию набережных и улиц в Брюгге, которые пересекаются, закругляются, поворачиваются, возвращаются друг к другу, точно шест на веретене, они всегда приходили после нескольких поворотов в quai du Miroir, где жили Данэле.
В этом состояла трогательная хитрость г-жи Кадзан, которая преследовала свой план. Она скоро заметила, что Вильгельмина чувствовала смущение в присутствии молодого человека. Он был так красив, ее Ганс, особенно с тех пор, как из-за болезни снова отпустил свои волосы… Точно волнистое пламя увенчивало его бледное чело!
Да, маленькая Вильгельмина была к нему неравнодушна! Полпути было сделано. Она шла навстречу. Пусть Ганс сделает шаг, и более ничто не будет разъединять их, кроме их будущего!
Когда г-жа Кадзан с сыном заходила в сумерки к Данэле, она каждый раз употребляла тот же прием: их принимали в гостиной, состоявшей из двух смежных комнат. Мать Ганса под каким-нибудь предлогом вскоре уводила свою подругу в соседнюю комнату. Молодые люди оставались одни. Нарочно не зажигали ламп, удлиняли грустную сладость спускающихся на землю сумерек, в ожидании наступления вечера… Это минута, когда душа страдает, чувствует себя одинокой, хочет довериться. Вильгельмина от природы была скромна; она быстро краснела. С некоторых пор она краснела каждый раз, как обращалась к молодому человеку. В сумерки она должна была чувствовать себя смелее и не стала бы краснеть, так как люди краснеют оттого, что на них смотрят.
