– Гуллеру? – воскликнули абдеритки и начали, не переставая, хохотать.
– Гуллеру! Что за имя! Ну так что же с вашей прекрасной Гуллеру? – спросила остроносая Мирида таким тоном, который был трижды острей ее носа.
– Если вы когда-нибудь окажете честь посетить меня, – отвечал философ с самой непринужденной учтивостью, – то узнаете о судьбе прекрасной Гуллеру. А сейчас я должен сдержать обещание, данное этому господину. Итак, облик прекрасной Гуллеру…
(«Прекрасная Гуллеру!», повторяли абдеритки и смеялись снова, но Демокрит не прерывал своего рассказа).
– …вызвал, к несчастью, великую страсть у всех юношей страны. Это доказывает, что в ней видели красавицу.[69] Несомненно, ее считали красивой, и именно поэтому она не была уродливой. Эфиопы, следовательно, делали различие между тем, что казалось им красивым и некрасивым. И если десять самых различных эфиопов сходились в суждении о своей Елене, то это, видимо, происходило потому, что они имели одинаковые представления о красоте и уродстве.
– Это вовсе не доказательство, – сказал абдеритский ученый. – Разве не мог каждый из этих десяти находить в ней приятным что-то иное?
– Такой случай возможен, но он ничего не опровергает. Допустим, что один находил восхитительными ее маленькие глаза, другой – припухлые губы, третий – ее большие уши. Но и при этом можно предположить, что ее сравнивали с другими эфиопскими красавицами. Ведь и другие, как и Гуллеру, имели глаза, уши, губы. И если ее прелести считали прекрасней, то, следовательно, имелась определенная модель красоты, с которой сравнивали, например, ее глаза и глаза других эфиопок. Вот и все, что я хотел сказать о своем идеале красоты.
– Однако, – возразил ученый, – вы же не станете утверждать, что эта Гуллеру была самой прекрасной среди всех черных девушек, существовавших до нее, вместе с ней и после нее? Я имею в виду самой красивой в сравнении с той моделью, о которой вы говорили.
– Не вижу оснований, почему я должен бы это утверждать.
– Ведь могла же существовать и другая девушка, у которой были бы, например, глаза еще меньше, губы толще, уши еще больше?
– Возможно, насколько мне известно.
– В таком случае то же самое можно было бы допускать до бесконечности. Эфиопы, следовательно, не имели никакой модели красоты, или такая модель должна была бы обладать бесконечно маленькими глазами, бесконечно толстыми губами и бесконечно большими ушами?
«Насколько хитроумны абдеритские ученые», – подумал Демокрит.
– Когда я согласился, – сказал он, – что среди эфиопов могла существовать черная девушка, глаза которой были бы меньше, а губы – толще, чем у Гуллеру, то я вовсе не утверждал, что тем самым девушка эта должна казаться эфиопам красивей, чем Гуллеру. Прекрасное обязательно должно обладать определенной мерой, и то, что превосходит ее, так же далеко от прекрасного, как и то, что ее не достигает. Разве из того факта, что грекам нравятся большие глаза и небольшой рот, кто-нибудь осмелится утверждать, будто женщина с глазами в дюйм в поперечнике или с таким маленьким ртом, что в него едва проходит соломинка, должна считаться более красивой?
Разумеется, абдерит был сражен, и он это чувствовал. Но абдеритский ученый скорей удавится, чем признает свое поражение. Ведь здесь присутствовали Филинна, Лисандра и толстый, приземистый советник, а их мнением о своем разуме он особенно дорожил! И что стоило бы ему склонить их на свою сторону? Он, правда, не знал, как ему сейчас ответить. Но, твердо уверенный в том, что его еще осенит какая-нибудь блестящая идея, ученый муж скривил пока рот в усмешке, намекавшей на то, что он презирает доводы противника и намерен нанести ему решительный удар.
– Неужели, – воскликнул он таким тоном, словно этот тон уже был ответом на слова Демокрита,[70] – ваша любовь к парадоксам может завести вас столь далеко и заставить утверждать в присутствии этих красавиц, что описанная вами Гуллеру является Венерой?
– Вы забыли, – возразил весьма спокойно Демокрит, – что речь шла не обо мне и не об этих красавицах, а об эфиопках. Я ничего не утверждаю, я только рассказываю, что видел. Я описал вам красоту в эфиопском вкусе. Я не виноват, если греческое уродство считается в Эфиопии красотой. Не вижу никаких оснований становиться на чью-либо сторону и полагаю, что, вероятно, обе стороны правы.
Всеобщий громкий хохот, словно кто-нибудь произнес что-то удивительно нелепое, был ответом Демокриту.
– Дайте послушать, – кричал толстопузый советник, держась за свое брюхо обеими руками, – дайте же послушать, как сможет доказать наш земляк правоту обеих сторон. Я всегда охотно слушаю подобные вещи. Для чего же вы тогда и существуете, ученые господа?… Земля круглая, снег черен, луна в десять раз больше Пелопоннеса, бегущий– Ахилл не может догнать улитку.[71] Не правда ли, господин Антистрепсиад?[72] Не правда ли, господин Демокрит? Видите, я тоже немного посвящен в ваши таинства. Ха-ха-ха!
Все присутствующие абдериты и абдеритки вновь и вновь с облегчением смеялись, а господин Антистрепсиад, рассчитывая втайне на ужин веселого советника, благодушно поддерживал общий хохот громким рукоплесканием.
глава пятая
Неожиданная развязка с некоторыми новыми примерами абдеритского остроумия
Демокрит был расположен пошутить над своими абдеритами и давал им воз можность пошутить над собой. Достаточно мудрый, чтобы не обижаться на их невоспитанность абдеритского иди личного свойства, он весьма равнодушно относился к тому, что они считали его чрезмерным умником, природный абдеритский разум которого испарился в долгих путешествиях и не был ни к чему более пригоден, кроме как забавлять сограждан своими странными идеями и причудами. После того как хохот, вызванный остроумным замечанием толстяка-советника, затих, Демокрит продолжал свою речь с обычным для него хладнокровием и как раз с того места, на котором его прервал веселый человек.
– Не правда ли, ведь я утверждал, что если греческое уродство в Эфиопии является красотой, то, по-видимому, обе стороны правы?
– Да, да, вы это говорили, и честный человек должен быть верным своему слову.
– Если я это сказал, то, само собой разумеется, и докажу это, господин Антистрепсиад!
– Если вам удастся.
– Ну я ведь тоже абдерит! И, чтобы доказать свое положение полностью, мне достаточно будет доказать всего лишь половину его. Ибо то, что греки правы, доказывать не следует. Это уже давно решено всеми греческими умами. Но правота эфиопов – вот в чем трудность! Если бы я пожелал сражаться при помощи софизмов или удовлетворился бы тем, что заставил замолчать своих противников, вовсе не убедив их, то как защитник эфиопской Венеры я предоставил бы решение этого спорного вопроса внутреннему чувству. Почему, сказал бы я, люди считают прекрасными ту или иную фигуру, тот или иной цвет? Потому что они им нравятся. Хорошо. А почему они им нравятся? Потому что им приятны. А почему они им приятны? «О, сударь, – сказал бы я, – перестаньте же, наконец, задавать вопросы, или я перестану отвечать». Вещь приятна, потому что она… производит на нас приятное впечатление. И я призываю всех ваших умников найти этому лучшее основание. Ведь было бы смешно оспаривать у человека приятное, если оно ему приятно; или же доказывать ему, что он не прав, находя удовольствие в том, что производит на него приятное впечатление. Если облик Гуллеру радует его взор, то, следовательно, она ему нравится, а если она ему нравится, то он считает ее прекрасной, или в противном случае такое слово и не должно существовать в его языке.
– А если… А если бы сумасшедший наслаждался яблоками лошадиного навоза как персиками? – спросил Антистрепсиад.
– Яблоками навоза как персиками! Отлично сказано, клянусь честью! – воскликнул советник. – Разгрызете ли вы этот орешек, господин Демокрит?
– Фи, фи, Демокрит! – засюсюкала прекрасная Мирида, зажав рукою нос. – Пощадите асе хоть наше обоняние!
Каждому ясно, что прекрасная Мирида должна была обратиться с подобным упреком к остроумному Антистрепсиаду, первому упомянувшему о навозных яблоках, и к советнику, предложившему Демокриту даже раскусить их. Но уже заранее было решено дурачить Демокрита во что бы то ни стало. Это неосознанное стремление объединяло всех присутствующих, и Мирида не могла упустить удобного случая для колкости, привлекшей на ее сторону насмешников. Абдеритам показалось необыкновенно комичным, что Демокрит, которому и без Антистрепсиадовых яблок было что проглотить, заслужил, помимо прочего, еще и выговор, и они все вместе принялись хохотать и так радостно кривляться, словно философ был разбит наголову и уже не мог подняться.
Что слишком, то слишком! За двадцать лет своих путешествий Демокрит побывал во многих странах, но с тех пор как он покинул Абдеру, он не встречал другого подобного города. И теперь, будучи вновь здесь, философ приходил порой в недоумение, где же он находится и как с этими людьми сладить.
