— Посмотрим на новый праздник.
Скрудж увидал самого себя уже подростком в той же зале, только побольше темной и побольше закоптелой. Подоконники растрескались; перелопались стекла; с потолка свалилась кучами известка и оголила матицу[4]. Но — как это всё воочию совершилось, Скрудж не понял, точно так же, как и вы, читатели.
Но понял он вот что:
Что всё это — было, что из тогдашних школьников остался он в этой зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на святках.
Читать он уже не читал, но шагал по знакомой зале, взад и вперед, в полном отчаянии.
Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на сенную дверь. Дверь распахнулась настежь и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками кругом шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:
— Голубчик, голубчик мой братец, за тобой приехала! — говорила она, хлопая в ладоши маленькими своими ручонками, и покатываясь со смеху. — Домой! домой! домой!
— Домой! моя малютка Фанни? — спросил мальчик.
— Домой! — повторила она, просияв всем лицом, — и навсегда, навсегда!… Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой? Отвечал: «можно». И повозку со мною прислал. Неужели ты уж большой? — продолжала она, поглядев на Скруджа во все глаза… — Стало быть, ты сюда никогда уж не вернешься?… На святках мы с тобой повеселимся.
— Да, ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка-Фанни? — крикнул юноша.
Опять Фанни захлопала в ладоши, и опять покатилась со смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но, по малости своего роста, не достала, — еще раз расхохоталась и приподнялась на цыпочки — поцеловать. Тогда, во имя этого ребячески-откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.
В сенях они услыхали страшный голос:
— Выкинуть чемодан мистера Скруджа!… скорей!…
Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель, наставник школьника, — потряс ему руку так, что привел его в неописанный трепет, ради разлуки. Затем и братца и сестрицу пригласил он в отжившую свой век залу, до того низкую, что можно было принять ее за погреб, и до того холодную, что в простенках ее окон мерзли и земные и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодую чету таким легоньким винцом и таким тяжелым пирожком, словом, такими лакомствами, что когда выслал невзрачного своего служителя — угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, — почтальон отвечал, что если намеднишним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки; радостно простились дети с воспитателем и весело пронеслись по садовой просеке, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.
— Была в ней искра Божьего огонька, — сказал призрак, — и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо…
— Правда ваша, — отвечал Скрудж, — и оборони Бог — мне с вами об этом спорить.
— Ведь она, кажется, была замужем, — спросил дух, — и умерла, оставив по себе двух детей?
— Одного, — отвечал Скрудж.
— Ваша правда, — продолжал дух, — одного — вашего племянника.
Скруджу стало как-то неловко, и отвечал он коротко:
— Да.
Несмотря на то, что Скрудж только что выехал из школы, очутился он на многолюдных улицах какого-то города: словно тени пронеслись перед ним, не то люди, не то тележки, не то кареты, оспаривавшие друг у друга мостовые, и перекликались на мостовых и шум, и всевозможные возгласы настоящего города. Было ясно, по ярким выставкам товаров в лавчонках и магазинах, что и там празднуют канун Рождества Христова; как ни темен был вечер, улицы осветились.
Дух остановился у двери какого-то магазинчика, и спросил у Скруджа: узнает ли?
— Это что за вопрос?… — сказал Скрудж. — Ведь здесь я учился, здесь приказчиком был.
Оба вошли. При виде старичка в уэлльском парике, засевшего за конторкой так высоко, что будь, в этом джентльмене еще хоть два дюйма росту, он бы наверное стукнулся теменем о потолок, взволнованный Скрудж крикнул:
— Да, ведь это сам Феццивиг воскрес, и да простит старика всевышний!
Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, обдернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток и провозгласил:
— Эвенезер! Дикк!
Былой Скрудж вошел, в сопровождении своего былого товарища.
— Да — это наверное — Дикк Уиллькинс! — заметил Скрудж призраку… — Да смилуется надо мною Бог: это он, когда-то любовно мне преданный!
— Ну же, ну, ребята! — кричал Феццивиг. — Что теперь за работа?… Сочельник, Дикк! Сочельник, Эвенезер! Живо — ставни на запор!
Вы никогда и не поверите, как кинулись оба молодца на улицу со всех ног: раз-два-три — и дело было кончено!… Только запыхались, как скакуны…
— Го-го! — кричал Феццивиг, — долой всё отсюда, ребята! Простору — простору! Мигом, Дикк, мигом, Эвенезер!
Долой!… да они бы синя пороха не оставили, в глазах у самого Феццивига… Всё подъемное исчезло во мгновение ока; пол был выметен и вспрыснут; лампы зажжены; в камелек брошен целый ворох угля: из магазина вышла бальная зала, такая же теплая, сухая и освещенная, какой и подобает ей быть для святочного вечера. Появился вдруг и скрипач со своими нотами, вскарабкался на кафедру и стал пилить по струнам — хоть за бока держись!… Появилась и леди Феццивиг — олицетворенная улыбка во весь рот; появились и три боготворимо сияющие миссы Феццивиг, а за ними и шестеро несчастливцев, пронзенных стрелами девственных очей в самое сердце, а за ними: вся молодежь, прислуживавшая в доме; служанка со своим двоюродным братцем булочником; кухарка с неизменным другом своего брата; голодный, по подозрению, что его не кормит хозяин, сосед приказчик с девушкой, которую его хозяйка достоверно теребила за уши… Всё — это вышло, всё заплясало и совершенно сбило с толку старую чету Феццивигов, неустанно путая фигуры и теряя каданс… Наконец, старику пришлось хлопнуть в ладоши и крикнуть скрипачу: «Баста!» Артист утешился, сопрокинув себе в горло заранее приготовленный жбан пива, и перестал пилить. Только немедленно же принялся опять за свое, с прежним, нет — не с прежним, с новым жаром, словно ему вскочил на плечи еще такой же ярый музыкант.
Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали еще опять; потом отведали сочельнического пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива… Но наибольший восторг, после бульона и жаркого произвел скрипач (между нами, — такой чертовской плутяга, что ни мне, ни вам не провести его), когда запилил: «Sir Robert de Coverly»[5]. Тогда-то вышел на средину старик Феццивиг с мистрисс Феццивиг. Оба они стали в главе танцующих. Вот так уж была им работа: вести и направлять двадцать игр или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!… Но, если бы пар было больше вдвое, или даже и вчетверо, старик Феццивиг и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и мистрисс Феццивиг также… Потому: заключала в себе она достойную, истинно полную половину мистера Феццивига… Если это не похвала, приищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Феццивига, — да простят нам это сравнение, — были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И, когда старая чета Феццивигов окончательно исполнила: «авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам», Феццивиг так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах, как I…
Наконец, в одиннадцать часов бал кончился и супруги, пожимая руки своим посетителям, поздравили их, на прощанье, с наступающим праздником. Пожали они, на прощанье, руки и у своих приказчиков, а те, как им и подобало, отправились залечь в заприлавочную.
Всё это время Скрудж был, — правду молвить, — чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым я: везде и повсюду он узнавал самого себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дикка сияющие лица исчезли, — только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе…
А Дух впился в него своими пронзительными взорами, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.
— А ведь не много требуется, — сказал он, — чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?
— Не много? — повторил Скрудж.
Дух подал ему знак — вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Феццивига…
