И фру Ханка встаетъ съ дивана. У нея медленныя движенія; когда она стоитъ, у нея видъ молодой дѣвушки.
Проходя мимо, она посмотрѣла въ большое зеркало; отъ нея не пахнетъ духами; спокойно она беретъ своего мужа подъ руку и ходитъ съ нимъ взадъ и впередъ въ то время, какъ за столами пьютъ и разговариваютъ.
Тидеманъ говоритъ, разсказываетъ оживленно, немного форсированнымъ голосомъ о нагрузкѣ ржи, объ одномъ извѣстномъ рижскомъ тузѣ, объ увеличеніи налоговъ. Вдругъ онъ наклонился къ своей женѣ и говоритъ:
"Да, сегодня я дѣйствительно доволенъ. Но прости, дорогая, — это тебя не интересуетъ… передъ тѣмъ, какъ уйти, ты видѣла Иду? Какая она миленькая въ своемъ бѣломъ платьицѣ. Когда придетъ весна, мы будемъ катать ее въ телѣжкѣ".
"Ахъ да, подумай только, въ деревнѣ. Я теперь уже жду этого съ нетерпѣніемъ", сказала фру Ханка тоже оживленнымъ голосомъ. "Ты долженъ распорядиться, чтобы привели въ порядокъ садъ, луга, деревья. Да, какъ хорошо будетъ!"
Тидеманъ, съ неменьшимъ нетерпѣніемъ ждавшій весны, уже далъ приказаніе приготовитъ имѣніе, хотя еще и апрѣль не насталъ. Онъ въ восторгѣ отъ радости своей жены и жметъ ея руку; его темные глаза блестятъ.
"Я сегодня, правда, счастливъ, и все пойдетъ хорошо".
"Да… т.-е. что же пойдетъ хорошо?"
"Нѣтъ, нѣтъ, ничего", отвѣчалъ быстро мужъ. Онъ посмотрѣлъ въ землю и продолжалъ. "Дѣловая жизнь теперь въ разгарѣ; нашъ денежный тузъ получилъ приказаніе покупать".
Какъ онъ глупъ. Онъ опять сдѣлалъ ошибку и надоѣдалъ своей женѣ дѣловыми разговорами. Но фру Ханка терпѣливо щадила его; никто бы не могъ отвѣтить лучше, чѣмъ она:
"Ну, вѣдь это очень хорошо!"
Послѣ этихъ мягкихъ словъ онъ сдѣлался смѣлѣе; онъ преисполненъ благодарности и хочетъ это показать, насколько возможно; онъ улыбается, У него влажные глаза, и онъ говоритъ глухимъ голосомъ:
"Я хотѣлъ бы тебѣ по этому поводу что-нибудь подарить, если ты хочешь. Можетъ быть есть что-нибудь такое, что тебѣ особенно нравится, тогда?.."
Фру Ханка взглянула на него.
"Нѣтъ, что съ тобой дѣлается, мой другъ? Да, впрочемъ, ты могъ бы мнѣ подарить сотню, другую кронъ, если хочешь. Спасибо, большое спасибо!"
Въ это время она замѣтила старую резиновую калошу, полную гвоздей и всякаго хлама, и полюбопытствовала:
"Что это такое?" Она оставляетъ руку мужа и несетъ осторожно калошу къ столу:
"Что это такое, Мильде?"
Она трогаетъ своими бѣлыми пальцами хламъ, подзываетъ Иргенса, находитъ одинъ предметъ за другимъ, вытаскиваетъ ихъ и задаетъ насчетъ ихъ вопросы.
"Скажетъ мнѣ кто-нибудь, что это такое?" Она нашла ручку зонтика, которую сейчасъ же отложила въ сторону; потомъ локонъ волосъ, завернутый въ бумагу.
"Здѣсь даже есть волосы, подойдите сюда и посмотрите".
Даже самъ Мильде подошелъ
"Оставьте волосы", сказалъ онъ и вынулъ сигару изо рта. "Какимъ образомъ они попали туда? Волосы моей послѣдней любви, если я такъ смѣю выразиться".
Этого было достаточно, чтобы разсмѣшитъ все общество. Журналистъ воскликнулъ:
"А вы не видѣли у Мильде коллекцію корсетовъ? Покажи намъ корсеты, Мильде!"
Мильде не отнѣкивался; онъ пошелъ въ одну изъ сосѣднихъ комнатъ и принесъ пакетъ. Тамъ были бѣлые и коричневые корсеты, бѣлые уже потеряли свою первоначальную чистоту. Фру Паульсбергь спросила удивленно:
"Но… они вѣдь ужъ ношеные?"
"Ну, конечно, они ношеные, хе, хе, иначе Мильде не сталъ бы ихъ собирать. Они не имѣли бы тогда никакой цѣнности!" И журналистъ смѣялся отъ всей души, что ему удалось сказать двусмысленность.
Но толстый Мильде свернулъ свои корсеты и сказалъ:
"Это моя спеціальность, но, чортъ возьми, чего вы тамъ стоите и разсматриваете меня? Это мои собственные корсеты. Да, я самъ ихъ носилъ; развѣ вы этого не понимаете? Они мнѣ понадобились, когда я началъ полнѣть; я шнуровался и думалъ, что это поможетъ. Но это не помогло".
Паульсбергъ покачалъ головой и чокнулся съ актеромъ Норемъ.
"За твое здоровье, Норемъ, — что это за глупость, что Гранде не хочетъ съ тобою встрѣчаться?"
"Да Богъ его знаетъ", возразилъ Норемъ, ужъ почти пьяный, "меня это самого удивляетъ, я и во снѣ не обижалъ его".
"Нѣтъ, онъ съ нѣкотораго времени начинаетъ важничать".
На это Норемъ воскликнулъ радостно:
"Вотъ, послушайте, Паульсбергъ тоже говорить, что Гранде начинаетъ важничать. Что вы скажете?"
Съ этимъ всѣ были согласны. Паульсбергъ рѣдко говорилъ такъ много; онъ обыкновенно сидѣлъ, прислушиваясь къ разговору, и никогда не вмѣшивался; онъ пользовался уваженіемъ всѣхъ. Только одинъ Иргенсъ полагалъ, что онъ въ состояніи состязаться съ нимъ, и онъ всегда ему противорѣчилъ.
"Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ рѣшать за него", сказалъ онъ.
Всѣ, озадаченные, посмотрѣли на него. Паульсбергъ не можетъ рѣшать? Хе-хе. Нѣтъ? Кто же тогда можетъ?
"Иргенсь", отвѣтилъ Паульсбергъ съ насмѣшливой серьезностью.
Иргенсъ посмотрѣлъ на него; они обмѣнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмѣшалась, сѣла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.
"Послушайте", сказала она сейчасъ же. "Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послѣднія вещи — нѣсколько стихотвореній въ прозѣ".
Тогда всѣ расположились поудобнѣе и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой; онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.
"Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи", сказалъ Ойэнъ.
Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмѣялись; а тотъ, который носилъ компасъ на цѣпочкѣ, сказалъ удивленно:
"Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!"
"Шш, тише!"
"Мое стихотвореніе называется "Приговоренный къ смерти", — сказалъ Ойэнъ и началъ: "Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно…"
"Тише! — Да тише".
"Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидѣлъ бы тогда въ темницѣ и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмѣхнулся бы и скромно попросилъ бы у всѣхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всѣхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рѣчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости… Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свѣтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что совсѣмъ ослабѣлъ. И, кромѣ того, солнце свѣтитъ, а я его не видѣлъ вотъ уже девять мѣсяцевъ, и вотъ уже девять мѣсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы; я все это увидѣлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово".
"Но говоритъ мнѣ нельзя. Несмотря на это, я все-таки хочу говорить не потому, что мнѣ хотѣлось показать свое мужество, но просто мнѣ бы хотѣлось сказать нѣсколько словъ отъ самого сердца, прежде чѣмъ умереть, — я не хочу умереть нѣмымъ; невинныя слова, никому не могущія причинить вреда; быстро сказать нѣсколько словъ прежде, чѣмъ мнѣ зажмутъ ротъ; друзья, посмотрите, какъ свѣтитъ солнце!.. Я начинаю, но не могу говорить. Боюсь я чего-нибудь? Покидаетъ ли меня мое мужество? Ахъ, нѣтъ, у меня нѣтъ страха. Но я ослабъ и не могу говорить, но я вижу Божье солнце и деревья въ послѣдній разъ… Что это такое?.. Рыцарь съ бѣлымъ знаменемъ! Тише, сердце мое, не трепещи! Нѣтъ, это — женщина съ бѣлымъ покрываломъ, красивая, взрослая женщина моихъ лѣтъ, у нея такъ же обнажена шея, какъ и у меня. Я ничего не понимаю, но я начинаю плакать о бѣломъ покрывалѣ, потому что я ослабъ, и мнѣ кажется, что бѣлое покрывало такъ красиво трепещетъ на зеленомъ фонѣ деревьевъ. И оно такъ удивительно красиво развѣвается на солнцѣ. Черезъ нѣкоторое время я не буду его больше видѣть… Нѣтъ, все-таки, когда моя голова упадетъ, я глазами на короткое мгновеніе увижу чудный небесный сводъ. Это возможно, если я только хорошо открою глаза въ ту минуту, когда упадетъ топоръ. И небо будетъ послѣднимъ, что я увижу. А не завяжутъ мнѣ глаза, не положатъ мнѣ повязку на глаза, оттого что я такъ слабъ и плачу? Но тогда все будетъ темно, и я буду лежатъ незрячимъ и не смогу сосчитать нитки въ платкѣ. Какъ глупо я заблуждался, когда надѣялся съ обращеннымъ кверху лицомъ увидѣть чудный небесный сводъ. Меня кладутъ ничкомъ, меня кладутъ на животъ. На шею надѣваютъ хомутъ. И, благодаря повязкѣ, я ничего не вижу. Подо мной виситъ маленькій ящикъ, я не могу видѣть даже маленькаго ящика, но я знаю, что въ него упадетъ моя голова. Ночь, непроницаемая темнота вокругъ меня. Я мигаю и думаю, что я еще живу, въ моихъ пальцахъ есть еще жизнь, и я цѣпляюсь за жизнь. Если бъ мнѣ сняли повязку, я бы могъ еще что-нибудь видѣть, я бы могъ радоваться маленькимъ пылинкамъ на днѣ ящика и видѣть, какъ онѣ малы. Тишина и мракъ. Кипучее молчаніе народа. Милостивый Боже! Окажи мнѣ Свое милосердіе. Сними съ меня повязку. Милостивый Боже, я рабъ твой, сними съ меня повязку".
