— А тебе, мать, не нужно ли сколько-нибудь?
— Друг мой, — отвечала г-жа Гранде с чувством материнского достоинства, — там видно будет.
Напрасное величие души! Г-н Гранде считал себя весьма щедрым по отношению к жене. Философы, встречая в жизни натуры, подобные Нанете, г-же Гранде, Евгении, не вправе ли полагать, что в основе воли провидения лежит ирония?
После обеда, за которым впервые зашел разговор о замужестве Евгении, Нанета отправилась за бутылкой смородинной наливки в комнату г-на Гранде и чуть не упала, сходя оттуда по лестнице.
— Дурища, — сказал ей хозяин, — неужто тебя угораздило свалиться? Я думал, ты ловчее других.
— Сударь, ступенька-то на лестнице еле держится.
— Она права, — сказала г-жа Гранде, — вам давно следовало распорядиться, чтобы починили эту ступеньку. Вчера Евгения чуть себе ногу не вывихнула.
— Ну, ладно, — обратился Гранде к Нанете, видя, что она совсем побледнела, — по случаю дня рождения Евгении и по тому случаю, что ты чуть не упала, выпей рюмочку смородиновки, подкрепись.
— Право, я ее заслужила, — сказала Нанета. — На моем месте всякий бы разбил бутылку, а уж я лучше себе локоть расшибу, да удержу бутылку в воздухе.
— Бедняжка Нанета, — сказал Гранде, наливая ей смородиновки.
— Ты ушиблась? — спросила Евгения, с сочувствием глядя на нее.
— Нет, ведь я всей поясницей удержалась.
— Ну, уж ради рождения Евгении починю вам лестницу, — сказал Гранде. — Нет у вас догадки ставить ногу в уголок. Там ступенька еще крепка.
Гранде взял свечу, оставив жену, дочь и служанку только при свете камина, ярко горевшего, и пошел в кухню за досками, гвоздями и инструментами.
— Не помочь ли вам? — крикнула ему Нанета, слыша, как он стучит на лестнице.
— Нет, нет! Дело привычное, — отвечал бывший бочар.
Как раз в то время, когда он сам чинил источенную червями лестницу и свистел изо всей мочи, вспоминая годы юности, в калитку постучалось трое Крюшо.
— Это вы там, господин Крюшо? — спросила Нанета, глядя сквозь решеточку.
— Я, — отвечал председатель.
Нанета отворила калитку, и при свете камина, отражавшемся на своде ворот, трое Крюшо разглядели вход в зал.
— Ах, вы с поздравлением, — сказала им Нанета, услышав запах цветов.
— Виноват, господа, — вскричал Гранде, узнавая голоса друзей, — сейчас буду к вашим услугам! Я человек негордый, вот кое-как сам прилаживаю ступеньку собственной лестницы.
— Работайте, работайте, господин Гранде. «И угольщик у себя дома голова», — сентенциозно заметил председатель, один усмехаясь на свой намек, которого никто не понял.
Мать и дочь Гранде поднялись со своих мест. Тут председатель, пока было темно, сказал Евгении:
— Позвольте мне, сударыня, пожелать вам сегодня, в день вашего рождения, жить долго, счастливо и в таком же добром здоровье, как и ныне.
Он поднес огромный букет редких в Сомюре цветов; потом, сжимая локти наследницы, он поцеловал ее с обеих сторон в шею с галантностью, от которой Евгении стало неловко. Председатель, похожий на длинный ржавый гвоздь, воображал, что так действуют светские волокиты.
— Однако вы не церемонитесь! — сказал Гранде. — Так и быть, вольничайте, господин председатель, по случаю семейного праздника!
— В обществе вашей дочери, — отвечал аббат Крюшо, держа букет в руках, — всякий день был бы для моего племянника праздником.
Аббат поцеловал руку Евгении. А старик нотариус попросту расцеловал девушку в обе щеки и промолвил:
— Как время-то наше идет! Что ни год, то двенадцать месяцев.
Ставя свечу на место, перед часами, Гранде, который никогда не мог отвязаться от шутки, показавшейся ему забавной, и повторял ее до пресыщения, сказал:
— Так как сегодня праздник Евгении, возжем светильники.
Он старательно снял ветвистый канделябр, надел по розетке на каждую подставку, взял из рук Нанеты сальную новую свечу, обернутую снизу бумагой, воткнул ее в подсвечник, укрепил, зажег и сел возле жены, поглядывая поочередно на друзей, на дочь и на обе свечи. Аббат Крюшо, низенький, пухлый, жирный человек в рыжем гладеньком парике, с лицом старой картежницы, вытянул ноги, обутые в прочные башмаки с серебряными пряжками, и спросил:
— А что, Грассены не приходили?
— Нет еще, — отвечал Гранде.
— А разве они должны прийти? — спросил старый нотариус с гримасой на лице, рябом, как шумовка.
— Я думаю, — отвечала г-жа Гранде.
— Ну как, собрали виноград? — спросил Гранде председатель Бонфон.
— Везде! — ответил старый винодел, вставая и прохаживаясь взад и вперед по залу; при этом он выпятил грудь движением, исполненным той же горделивости, что и слово «везде».
В дверь коридора он увидел, что Нанета-громадина при свече сидит у очага, собираясь там заняться пряжей, чтобы не мешать торжеству.
— Нанета, — сказал он, выходя в коридор, — загаси-ка ты и очаг и свечу да садись с нами. Право, в зале хватит места на нас всех.
— Но у вас, сударь, будут знатные гости.
— А чем ты хуже их? Они ровно столько же из адамова рода, как и ты.
Гранде возвратился к председателю и спросил его:
— Урожай ваш продали?
— Нет, откровенно сказать — приберегу. Коли сейчас вино хорошо, через год будет еще лучше. Владельцы, ведь вы знаете, договорились не спускать условленной цены, и нынче бельгийцы нас не обломают. А уедут, — ну что же, воротятся.
— Да, но будем держаться крепко, — сказал Гранде таким тоном, что председатель затрепетал.
«Уж не ведет ли он переговоры?» — подумал Крюшо.
В эту минуту стук молотка возвестил о приходе семейства Грассен, и их появление прервало разговор, завязавшийся между г-жой Гранде и аббатом.
Госпожа де Грассен принадлежала к числу тех маленьких женщин, подвижных, пухленьких, белых и румяных, которые благодаря затворническому провинциальному быту и привычкам добродетельной жизни и в сорок лет еще моложавы. Они похожи на последние розы поздней осени: вид их приятен, но в лепестках есть какой-то холодок и аромат их все слабеет! Одевалась она довольно хорошо, выписывая парижские моды, задавала тон всему Сомюру и устраивала у себя вечера. Муж ее, бывший квартирмейстер императорской гвардии, тяжело раненный под Аустерлицем и вышедший в отставку, сохранял, при всем своем почтении к Гранде, подчеркнутую прямоту военного человека.
— Здравствуйте, Гранде. — сказал он, протягивая виноделу руку с подчеркнутым выражением превосходства, которым он постоянно подавлял господ Крюшо. — Сударыня, — обратился он к Евгении, сначала поклонившись г-же Гранде, — вы всегда прекрасны и умны. Право, не знаю, что возможно вам пожелать.
Он преподнес свой подарок, который внес за ним слуга: ящичек с капским вереском — цветком, недавно привезенным в Европу и весьма редким.
Г-жа де Грассен очень сердечно поцеловала Евгению и, пожав ей руку, сказала:
— Адольф взялся передать вам мой маленький подарок.
Высокий белокурый молодой человек, бледный и хрупкий, с довольно хорошими манерами, по виду робкий, но только что промотавший в Париже, куда он ездил изучать право, восемь или десять тысяч франков сверх своего содержания, подошел к Евгении, поцеловал ее в обе щеки и преподнес ей рабочую шкатулку с принадлежностями из позолоченного серебра — настоящий рыночный товар, несмотря на дощечку с готическими инициалами Е. Г., неплохо вырезанными и позволявшими предполагать, что и вся отделка очень тщательна. Открывая шкатулку, Евгения испытала неожиданную и полную радость, которая заставляет девушек краснеть, вздрагивать, трепетать от удовольствия. Она взглянула на отца, словно желая спросить, можно ли ей принять подарок, и г-н Гранде сказал что-то вроде: «Возьми, дочь моя», — с таким выражением, какое сделало бы честь иному актеру. Все трое Крюшо остолбенели, заметив радостный и оживленный взгляд, брошенный на Адольфа де Грассена наследницей, которой подарок показался неслыханным сокровищем.
Г-н де Грассен предложил Гранде щепотку табаку, сам захватил такую же, стряхнул пыль с ленточки Почетного легиона, красовавшейся в петлице его синего фрака, потом посмотрел на г-на Крюшо с торжествующим видом, казалось, говорившим: «Ну-ка, отбейте этакий удар!» Г-жа де Грассен с деланным простодушием насмешливой женщины взглянула на синие вазы с букетами Крюшо, как будто искала, где же их подарки. При создавшемся щекотливом положении аббат Крюшо предоставил обществу расположиться кружком перед камином, а сам прошелся вместе с Гранде по залу. Когда оба старика оказались в нише окна, наиболее отдаленной от Грассенов, священник сказал скряге на ухо:
— Эти люди швыряют деньги в окошко.
— Что ж такого, коли они попадают в мой подвал, — ответил старый винодел.
— Если б вам захотелось, вы бы вполне могли подарить дочери золотые ножницы, — промолвил аббат.