Ознакомительная версия.
— Нет.
Владелец отеля «Верден» — толстяк без единого волоска на голове, зато с крашеными черными усами и густыми черными бровями — стоял в вестибюле; за ним — кельнер, горничная и кассирша, плоская, как доска. Он, несомненно, уже все знал и, увидев женщину, тотчас набросился на нее. Его лицо побагровело, он размахивал маленькими пухлыми ручками и клокотал от бешенства и негодования; все же Равик заметил, что их приход принес хозяину облегчение. Когда тот начал разглагольствовать о полиции, иностранцах, подозрительных личностях и тюрьме, Равик перебил его.
— Вы провансалец? — спросил он спокойно. Хозяин осекся.
— Нет. А что? — ошарашенно спросил он.
— Так, ничего, — ответил Равик. — Мне просто хотелось вас прервать. Лучше всего это удается с помощью бессмысленного вопроса. Иначе вы проговорили бы еще целый час.
— Мсье! Кто вы такой? Что вам нужно?
— Наконец-то мы дождались от вас разумных слов.
Хозяин окончательно пришел в себя.
— Кто вы? — спросил он спокойнее, с осторожностью, свойственной людям, не желающим ни при каких обстоятельствах оскорбить влиятельное лицо.
— Врач.
Хозяин понял, что бояться ему нечего.
— Теперь нам не нужно никакого врача, — снова вскипел он. — Нам нужна полиция.
Он уставился на Равика и его спутницу, ожидая протеста, испуга, мольбы.
— Неплохая мысль. Почему же полиции до сих пор нет? Ведь у вас в отеле уже несколько часов лежит мертвый человек, и вы это отлично знаете.
Хозяин ничего не ответил. Он продолжал злобно таращить глаза на Равика.
— Я вам объясню почему. — Равик подошел поближе. — Вы не хотите шума. Боитесь ваших жильцов. Многие съедут, как только узнают об этой истории. Но полиция тут все равно будет — таков закон. И лишь от вас зависит, чтобы все прошло незаметно. Да и не это вас беспокоило. Вы боялись, что от вас сбежали, предоставив вам выпутываться одному. Напрасное опасение. Кроме того, вы опасались, что счет останется неоплаченным. Не волнуйтесь, вам заплатят. А теперь я хочу осмотреть труп. Потом позабочусь и обо всем остальном.
Равик прошел мимо хозяина.
— Номер комнаты? — спросил он женщину.
— Четырнадцать.
— Вам незачем идти со мной. Я все сделаю сам.
— Нет. Мне не хотелось бы оставаться здесь.
— Лучше вам этого не видеть.
— Нет. Я пойду с вами.
— Ладно. Как хотите.
Комната была низкая и выходила окнами на улицу. В дверях толпились горничные, коридорные и кельнеры. Равик отстранил их. В номере было две кровати. На той, что стояла у стены, лежал покойник. Желтый и неподвижный, с курчавыми черными волосами, он лежал в красной шелковой пижаме, словно восковая фигура святого. Руки были сложены на груди. Около него на ночном столике красовалась маленькая дешевая фигурка Мадонны из дерева, на ее лице виднелись следы губной помады. Равик взял фигурку в руки и прочел надпись «Made in Germany».[2] Равик заглянул в лицо покойнику: губы не накрашены, да и с виду он не из таких. Глаза полуоткрыты, один больше другого — это придавало лицу выражение полнейшего безразличия, будто на нем застыло выражение вечной скуки.
Равик склонился над ним. Осмотрев лекарства на столике около кровати, он приступил к обследованию трупа. Никаких следов насилия. Он выпрямился.
— Как звали врача, который лечил его? — спросил он женщину. — Вам известно его имя?
— Нет.
Он посмотрел на женщину. Она была очень бледна.
— Присядьте-ка. Там, на стуле в углу. И не вставайте. Кельнер, вызывавший врача, здесь?
Он взглянул на людей, толпившихся в дверях. На их лицах было одно и то же смешанное выражение страха и алчности.
— Этот этаж обслуживает Франсуа, — сказала уборщица, выставившая половую щетку вперед, как копье.
— Где Франсуа?
Кельнер протиснулся вперед.
— Как звали врача, который приходил сюда?
— Боннэ. Шарль Боннэ.
— Вы знаете его телефон?
Кельнер полистал в записной книжке.
— Пасси, 2743.
— Так. — Равик заметил лицо хозяина, мелькнувшее в дверях. — Давайте-ка закроем дверь. Вам хочется, чтобы сюда сбежалась вся улица?
— Нет! Вон отсюда! Все вон! Чего вы тут не видели? Только транжирите время, а я вам деньги плати!
Хозяин выгнал служащих и закрыл дверь. Равик снял трубку телефона и, вызвав Вебера, быстро переговорил с ним. Затем набрал номер, сообщенный кельнером. Боннэ был у себя в приемной. Врач подтвердил все, что рассказала женщина.
— Он умер, — сказал Равик. — Вы не могли бы подъехать и выписать свидетельство о смерти?
— Он выгнал меня. Самым оскорбительным образом.
— Теперь он уже больше не оскорбит вас.
— Он не уплатил мне гонорара. Да еще вдобавок обозвал стяжателем и коновалом.
— Вы зашли бы за гонораром?
— Могу кого-нибудь прислать.
— Лучше зайдите сами. Иначе не видать вам ваших денег.
— Хорошо, — сказал Боннэ после некоторого колебания. — Но я ничего не подпишу, пока не получу все сполна. Мне причитается триста франков.
— Ладно. Триста франков. Вы их получите.
Равик повесил трубку.
— Сожалею, что вам пришлось все это выслушать, — сказал он женщине. — Но по-другому поступить было нельзя. Этот человек нам нужен.
Женщина уже рылась в сумке.
— Ничего, — ответила она. — Для меня это не ново. Вот деньги.
— Подождите. Сейчас он придет. Тогда и дадите.
— А сами вы не могли бы выписать свидетельство о смерти?
— Нет. Это может сделать только французский врач. Лучше всего тот, кто его лечил.
Когда Боннэ закрыл за собой дверь, в комнате внезапно сделалось тихо. Гораздо тише, чем бывает, когда уходит всего лишь один человек. Шум автомобилей на улице стал каким-то приглушенным, словно ударялся о стену плотного воздуха и с трудом просачивался сквозь нее. Кончилась суета прошедшего часа, и только теперь присутствие мертвеца стало ощутимым. Дешевый номер отеля наполнился его властным молчанием, и было не важно, что он одет в пижаму из блестящего красного шелка, точно клоун, выряженный в шутовской наряд. Мертвый, он здесь царил. Важно было другое — он не двигался. Все живое движется, а то, что движется, может быть сильным, изящным или смешным, ему недоступно лишь одно — отрешенное величие неподвижного и застывшего.
Смерть — в ней было подлинное величие, в ней человек достигал завершенности, да и то на короткое время.
— Вы были его женой?
— Нет. Почему вы спрашиваете?
— Закон. Наследство. Полиция выяснит, что принадлежит вам, что — ему. Ваше останется при вас. Его вещи будут конфискованы. Для родственников, если они объявятся. Были у него родные?
— Во Франции не было.
— Вы жили с ним?
Женщина ничего не ответила.
— Долго?
— Два года.
Равик осмотрелся.
— У вас нет чемоданов?
— Есть… они были здесь… вот там, у стены.
Еще вчера вечером стояли.
— Ага, хозяин…
Равик открыл дверь. Уборщица со щеткой отскочила назад.
— Мамаша, — сказал он. — Для своих лет вы чересчур любопытны. Позовите хозяина.
Уборщица начала оправдываться.
— Вы правы, — перебил ее Равик. — В ваши годы остается одно только любопытство. Все же позовите хозяина.
Старуха что-то пробормотала и ушла, держа перед собой щетку, как копье.
— Мне очень жаль, — сказал Равик, — но ничего не поделаешь. Я могу показаться бестактным, но лучше уладить все сразу. Так проще, даже если вы этого сейчас и не понимаете.
— Понимаю, — сказала женщина.
Равик взглянул на нее.
— Понимаете?
— Да.
Появился хозяин с листком в руке. Он вошел без стука.
— Где чемоданы? — спросил Равик.
— Сперва счет. Вот он. Сперва надо оплатить счет.
— Сперва чемоданы. Пока никто не отказывался платить по счету. Номер еще занят, и в следующий раз, прежде чем войти, потрудитесь постучать. Давайте счет и прикажите принести чемоданы.
Хозяин с ненавистью уставился на него.
— Вы получите свои деньги, — сказал Равик.
Хозяин вышел, хлопнув дверью.
— В чемоданах есть деньги? — спросил Равик женщину.
— Деньги?.. Нет, кажется, нет.
— Вы знаете, где они? В костюме? Или их вообще не было?
— Он держал деньги в бумажнике.
— Где бумажник?
— Он под… — женщина запнулась. — Обычно он лежал у него под подушкой.
Равик встал. Он осторожно приподнял подушку вместе с головой покойника, извлек черный кожаный бумажник и подал женщине.
— Возьмите деньги и все, что для вас важно. Быстро. Сейчас не время для сантиментов. Вы должны жить. Для этого деньги и предназначены. Не пропадать же им в полиции.
С минуту он глядел в окно. На улице шофер грузовика ругал кучера овощного фургона, запряженного парой лошадей. Мощный двигатель тяжелой машины внушал ему чувство полнейшего превосходства над кучером, и он поносил его с нескрываемым презрением.
Ознакомительная версия.
