Ознакомительная версия.
Кроме как домой, идти было некуда… Мэри устремилась в противоположном направлении. В желудке заурчало, и ею снова овладела ярость. Если мать думает, что она согласится на такую же безрадостную, серую, кислую полужизнь…
Торговец лентами стоял, прислонившись к дверному косяку на Шортс-Гарденз. Мэри узнала его, только когда подошла совсем близко, и с удивлением заметила, что стала почти такого же роста, как и он. От торговца пахло джином. При виде ее он поднял свои кустистые брови и шутливо поклонился.
— А, школьница, — протянул он и отхлебнул из бутылки темного стекла. На его губах играла пьяная улыбка.
— Цена все еще шиллинг? — хрипло спросила Мэри. Ее собственный голос показался ей больше похожим на воронье карканье.
— Что?
— Лента, сэр. Алая, — глупо уточнила она.
Торговец распахнул сюртук, как будто хотел напомнить себе, о чем таком она говорит, но в сумерках было невозможно отличить один цвет от другого. Он скривил губы и задумался.
— Шиллинг и шесть пенсов, — выдал он наконец.
У Мэри заболели глаза — так пристально вглядывалась она в темноту.
— Но вы говорили…
— Времена нынче тяжелые, дорогуша. И становятся все тяжелее. Нужно быть твердым. — Он как-то особенно приналег на это слово. Это было похоже на загадку, но Мэри и понятия не имела, как ее разгадать. — Один шиллинг шесть пенсов, — повторил торговец и запахнул сюртук. — Или поцелуй.
Она растерянно моргнула. Торговец ухмыльнулся; его зубы смутно белели в темноте.
А потом Мэри Сондерс шагнула вперед. Вернее, это была не Мэри. Эту девушку она совсем не знала. Даже не подозревала о ее существовании.
Чужой язык раздвинул ее губы, как будто пытался там что-то найти. Спрятанное сокровище. Мэри показалось, что она чувствует привкус чего-то горелого. Он шевелился у нее во рту, бился, как вытащенная на берег рыба, и на секунду она подумала, что сейчас задохнется.
Когда он прижал ее к стене, она даже не закричала. Самым удивительным было то, что она как раз не удивилась.
— Тихо, тихо, — бормотал он ей на ухо заплетающимся языком.
Кажется, она уже слышала эти слова… давным-давно, одной душной ночью, когда не могла уснуть. Его руки путались в ее юбках, а щетина царапала ее лоб, словно он пытался оставить там тайную метку. Темнота окутала их, как дым. Мэри затаила дыхание, чтобы не завизжать. Каким-то образом она понимала, что кричать уже поздно, что она переступила неведомую грань и никто ее теперь не спасет.
— Тихо, — еще раз сказал он, больше себе самому, чем ей.
Даже когда острый камешек на стене больно впился ей в плечо, Мэри не издала ни звука. Все кончилось через несколько минут. Немного боли, ничего приятного. Только жаркое черное небо над головой и еще какая-то странная растянутость внутри.
Она проводила торговца глазами. Ее лицо было мокрым. В кулаке Мэри сжимала гладкую атласную ленту.
Она могла бы все рассказать в тот же вечер, когда добралась наконец до дому. Ее ноги дрожали, и между ними было скользко. Мэри казалось, что стоит ей произнести хоть слово — и она разразится слезами. Она уже готова была сказать: «Мама, случилось что-то ужасное…»
Но Сьюзан Дигот была в ярости. Девочка четырнадцати лет шатается по улицам после десяти, когда все добрые люди давно лежат в постелях? И конечно же болтается у Севен-Дайлз, тут и думать нечего. Среди самой что ни на есть швали, что собирается со всего города.
— Запомни, кто возится с дерьмом, непременно запачкается, — презрительно бросила мать.
И Мэри промолчала. Отвернув от свечи расцарапанное лицо, она попросила у матери прощения и пошла в постель. Маленький Билли уже спал, его нога свисала с кровати.
Как только в окне забрезжил рассвет, она достала из-под матраса ленту. Лента оказалась коричневой.
После этого Мэри держалась от торговца лентами подальше, но это уже ничего не меняло. Она переросла свое неведение. Оно будто лопнуло и сошло с нее, как старая кожа, и рассыпалось в прах. Она знала, что никогда больше не будет прежней.
И все же Мэри продолжала играть свою роль. Потом, вспоминая об этом, она думала, что пыталась обмануть саму себя.
Лето заканчивалось. Мэри не доставляла матери никаких неприятностей. Когда Уильям Дигот выходил из своей обычной дремоты и делал падчерице замечание или что-нибудь велел, она, не огрызаясь, молча выполняла то, что требовалось. В сентябре молодой король широко отпраздновал свою свадьбу, а через две недели было устроено еще более пышное торжество по поводу коронации, но Мэри даже не просилась пойти посмотреть на фейерверк. Она не жаловалась на скудную еду, даже когда в октябре выдалась особенно тяжелая неделя. Тогда целая стопка простеганных лоскутов упала в очаг и загорелась, и Сьюзан Дигот закричала так громко, что ее слышали все соседи. Ей пришлось возместить хозяину все убытки. Иногда Мэри говорила, что не хочет есть, и отдавала половину своего хлеба маленькому Билли. По утрам она торопилась в школу. Вывески питейных заведений скрипели и раскачивались над головой, заслоняя и без того скудный свет. Мэри не поднимала глаз от парты и послушно повторяла стихи, как будто это была благая весть.
Тратить время — преступленье.
Ее голос, самый звучный и глубокий из всех, перекрывал остальные.
Пламя ада — вот грешникам награда.
Однажды, после проповеди, которую читал навещавший школу священник, Мэри Сондерс обнаружили у вешалок с одеждой. Она плакала. Когда директриса спросила ее, в чем дело, она сказала, что потеряла еще одну пуговицу на платье.
Первый раз в жизни она попробовала молиться. «Господи, — шептала она, уткнувшись в подушку. — Господи». Она напряженно вслушивалась в тишину, но ответа не было.
Однажды вечером в октябре Мэри вернулась домой и тут же получила удар в глаз от отчима.
Она упала на пыльный пол. Самым странным было то, что Сьюзан Дигот не работала. Шитье неаккуратной кучей валялось на стуле. У нее было чудное, какое-то перевернутое лицо. В руке она сжимала клочок бумаги; он дрожал, как будто от сильного сквозняка. Младший брат Мэри, голодный, хныкал в углу. Мать поднесла бумагу к глазам и вслух прочитала:
— Твоя дочь…
Ее голос оборвался, и она уронила записку к ногам Мэри.
Боясь дотронуться до нее, Мэри скосила глаза и прочитала неровные строчки вверх ногами.
Твоя доч шлюха. Пасматри на ее жывот.
Все кончено. Мэри твердила это себе снова и снова, пока слова не приобрели смысл. Пока она не поняла, что эти пять месяцев она не то подозревала, не то отрицала очевидное.
Мать нагнулась и подняла ее на ноги. Они были одного роста. Мать обтянула просторное серое школьное платье Мэри вокруг ее живота. Как странно смотрелась эта аккуратная небольшая выпуклость на стройном девичьем теле… если не приглядываться специально, заметить ее под свободным платьем было невозможно. Сьюзан ахнула.
— Так это правда, дьявол ее забери, — протянул Уильям.
— Молоко! — завопил Билли.
На платье Сьюзан впереди темнели два мокрых пятна.
Уильям Дигот подвинулся ближе. В нос Мэри ударила угольная вонь.
— С кем ты путалась?
Она не могла выдавить из себя ни слова.
— Кто это был, шлюшка? — Чуть ли не первый раз в жизни он выглядел полностью проснувшимся. Он сжал кулаки, но Сьюзан быстро скользнула между мужем и дочерью и обхватила Мэри руками.
Мэри вдруг показалось, что все еще может быть хорошо.
— Почему? — прошептала мать ей в волосы, почти нежно. Ее влажный корсаж упирался Мэри в плечо. — Почему?
Мэри попыталась вспомнить. Мысли в ее голове были вязкими и густыми, как грязь.
— У него был нож? — с надеждой прошептала мать.
Мэри покачала головой. Ни одна лживая мысль не приходила ей на ум.
— Лента, — хрипло сказала она, касаясь губами нежной, шелковистой кожи на шее матери.
Сьюзан чуть отодвинулась и повернулась к ней ухом.
— Что?
— Лента, — повторила Мэри и замолчала. — У него была красная лента, — еле слышно добавила она. — А я ее очень хотела.
В ту ночь Мэри узнала, что все ее имущество, все, чем она владела в этом мире, умещалось в одну-единственную шаль. Мать сложила туда все ее рубашки и нижние юбки с таким остервенением, будто месила тесто. Костяшки на ее пальцах побелели; на Мэри она даже не смотрела. Уильям Дигот закатился в пивную, а маленького Билли отправили в кровать с горбушкой хлеба. Собирая вещи Мэри, Сьюзан не переставала говорить. Она как будто боялась, что если замолчит хоть на миг, то ее решимость ослабеет.
— Мы живем всего один раз, Мэри Сондерс. И ты только что выбросила свою жизнь на помойку.
— Но…
— Ты не могла довольствоваться своей долей, как все остальные, не так ли? Я ведь старалась воспитать тебя как следует, вложила столько труда, а ты продала себя за самую что ни на есть низкую цену! За ленту! — Она выплюнула это слово, как название богомерзкого греха. — За жалкий, грязный клочок роскоши. Вот, значит, чего ты стоишь! Вот какую ты назначила себе цену!
Ознакомительная версия.
